Хозяйка чужого дома - Татьяна Тронина

– Останови меня, если хочешь, – сказал он, пересаживаясь к ней ближе, на авторский диван.

Она кивнула.

Кончиками пальцев он медленно провел по ее лицу, задержался на губах, потом скользнул по шее.

– Щекотно, – улыбнулась она.

– Остановиться?

– Нет.

Он убрал стаканчик из ее рук, прижал ее ладони к своей груди. Елена почувствовала, как бьется его сердце – сильно и ровно, все сильнее… Наверное, так звонарь раскачивает колокол, перед тем как разлить благовест над землей.

На миг все как-то странно закружилось перед ее глазами – она схватилась за его плечи, чтобы не упасть. Они поцеловались горькими от виски губами, и вдруг Елена совершенно неожиданно для себя заплакала. Тысячу лет она ни перед кем не плакала, а тут слезы потекли из ее глаз прозрачным потоком, каплями упали на его руки.

– Это просто дождик, – прошептала она с бледным, совершенно спокойным лицом.

– Остановиться? – опять спросил он.

– Нет…

Он медленно расстегнул рубашку на ее груди, легкими теплыми ладонями прикоснулся к ее телу…

Он все делал легко и чуть-чуть щекотно, и Елене вдруг стало страшно – а что, если он вдруг сам решит остановиться? Она этого очень не хотела, теперь ей надо было пройти весь путь до конца. И она сама протянула к нему руки, чтобы удержать, и тоже стала касаться его, так же легко и чуть-чуть щекотно – это было заметно по тому, как слегка дрогнули его губы.

«Как странно…» – мелькнуло в ее голове. Ей в самом деле было как-то чудно, словно она не любовью занималась – или как там еще называется то, что они делали сейчас с Игорем. Это было больше похоже на танец. Или на какой-то обряд… Слово «секс», которое обычно вертелось на языке Елены, почему-то вообще не пришло ей в голову, хотя она легко оперировала такими понятиями, привыкнув мысленно оценивать все происходящее.

Вокруг авторского дивана разлетелись их вещи, в зеркале напротив Елена увидела их с Игорем обнаженные, легкие тела – в самом деле, все было больше похоже на танец…

Мурашки опять побежали по ее телу, когда она почувствовала, как их сердца бьются совсем близко друг от друга. Этот человек, которого до сегодняшнего дня она совсем не знала, вдруг опять спросил ее, за мгновение до того, после чего уже нельзя сказать – «между нами ничего не было»:

– Остановиться?

– Нет!

Он спрашивал напрасно, потому что остановиться уже было невозможно. Для Елены было бы легче умереть, чем остановиться. Они касались друг друга так нежно, едва-едва, что у Елены возникло ощущение, будто они парят в невесомости.

– Ах, – только и смогла произнести она и словно упала в глубокий колодец.

Дальнейшее выпало у нее из памяти, пронеслось смутно и быстро, как пленка в прокрученном на ускорении фильме – еще по крошечному стаканчику виски, для подкрепления сил, ванная, где они, смеясь, поливали друг друга из душа, жесткое махровое полотенце, опять этот жар и томление внутри, опять легкие и странные прикосновения, уносящие в бездну… Память Елены удержала только одно – как за окном монотонно шелестел дождь, размывая все на своем пути.

Память и ощущение реальности стали возвращаться к ней только под утро, как всегда – медленно и постепенно. Та старая боль, которая жила внутри ее уже давно и не имела никакого отношения к разрыву с Костей, тоже начала неумолимо просыпаться. Еще не успев открыть глаза, Елена вдруг затрепетала, задрожала мелко, тонкие длинные пальцы вцепились в простыню, сжали ее в комок, над веками, словно облака, понеслись какие-то тени… И то слово, которое она старалась произносить как можно реже, то лживое и притягательное слово, которое хотели и боялись произнести ее губы, опять возникло в ее мыслях, и перед ним все остальные слова отступили на второй план. «Люблю!» Он, тот самый призрачный Он, фантом из прошлого и из беспокойных снов, был опять рядом, очень близко, и руки тянулись к нему. Изо всех сил тянулись – до боли, до ломоты в суставах… Но был ли это Гриша?

– Нет! – с отчаянием прошептала Елена, задыхаясь, и за мгновение до того, как открыть глаза, наконец успела ухватить Его, вцепиться, прижаться, раствориться, слиться, сойти с ума от безумной радости – все-таки получилось…

Он поцеловал ее теплыми губами в лоб и тихо засмеялся:

– Да!

– Что? – удивилась Елена, открывая глаза, и увидела перед собой Игоря. – Зачем?

– Ты сказала «нет». А зачем – я не знаю… Тебе снился сон?

– Кажется. Что-то такое… – ответила она, ожидая того прилива разочарования, с которого начиналось каждое ее утро, но, как ни странно, сейчас она его не почувствовала. – Так это был ты…

Она опять обняла его, вздохнув судорожно и горячо, как вздыхают дети, после долгих слез наконец найдя утешение. Гриша был больше не нужен.

– Мне хорошо с тобой, – вдруг сказала она. – Ты очень славный…

Это были совсем не те слова, которые жили в ней. Слова прозвучали банально, но – за неимением лучшего – она все-таки произнесла их…

– И ты очень милая девочка, – смеясь, ответил он, тоже, видимо, ощущая, что слова бессильны выразить истинные чувства.

– А дождь? – Она села на постели, выглянула в окно.

Серо-голубое, хмурое, словно не выспавшееся небо по-прежнему сочилось дождем.

– Моросит, – беззаботно ответил Игорь. – Не уходи от меня…

– Что?…

– Ты слишком далеко… Ближе. Вот так…

– О господи, мне кажется, мы похожи на каких-то кроликов.

– Кролики тоже очень милые зверушки…

Через полчаса Игорь ушел. Елена не гнала его, он ушел сам, сославшись на какие-то дела. Хотя она провела бы с ним целое утро, наслаждаясь тем покоем и легкостью, которые ощущала рядом с ним. Она даже немного обиделась на него.

Быстро одевшись, он в последний раз поцеловал ее, но на пороге вдруг замер и, обернувшись, спросил очень серьезным голосом:

– Мне остановиться?

Он произнес это таким голосом, что Елена поняла: он не просит разрешения остаться у нее сейчас, нет, он уже уходит, а спрашивает совсем о другом – стоит ли ему продолжать возникшие в эту ночь отношения, не желает ли она вернуться к прежним, ограничившись соседскими рамками. Он спросил ее о том, не хочет ли она считать прошедшую ночь лишь мимолетным, ни к чему не обязывающим эпизодом.

– Нет, – ответила она.

Федор Максимович Терещенко после нескольких бесед с психоаналитиком окончательно убедился, что причиной его депрессии было отсутствие любви, то бишь страсти, passion. Того самого чувства, которое выбрасывает в кровь адреналин, эндорфин и еще черт знает что, позволяющее человеку ощущать себя счастливым. Терещенко, как человек совестливый и рефлексирующий, к тому же старающийся жить только головой, до поры до времени пытался отрицать эту самую passion, теперь же ему был нужен кто-то, кто подтвердил бы право Терещенко любить и ставить любовь выше морали и прочей ерунды. Лева Бармин заявил, что у Федора Михайловича будут серьезные проблемы со здоровьем, психическим и физическим (ибо все взаимосвязано), если он не расслабится и не позволит себе хотя бы ненадолго выключить свой рационализм. Кстати, Бармин не сказал своему преуспевающему в финансовом плане пациенту, что нечто подобное встречается обычно у домохозяек, которые слишком совестливо выполняют свои обязанности и боятся хотя бы на час плюнуть на все и заняться исключительно собой. Не сказал потому, что, во-первых, говорить это вовсе необязательно было, а во-вторых, Терещенко и так немного стыдился своей проблемы, которая свойственна скорее женскому полу, чем грубому и довольно примитивному мужскому.