Риторика повседневности. Филологические очерки - Елена Рабинович

Предлагаемые «Поэтикой» нормы представляют собой результат анализа образцовых трагедий и выработки на этом основании соответствующей системы правил: стало быть, произвольность нормы обусловлена неизбежной произвольностью выбора образцовых трагедий, зато реальность нормы определяется реальностью существования этих образцовых трагедий. Пусть многое из того, что Аристотель отвергал, совсем того не заслуживало, но всё, что он предписывал, действительно существовало, и всё, что существовало, он предписал или отверг — или оставил, как он выражается, «на усмотрение хороводителей».

Всё это следовало напомнить, чтобы отчетливее подчеркнуть, что автор «Поэтики» никак не мог совершенно обойти в своем анализе столь характерный для трагедии эффектный финал, обычно с избытком удовлетворяющий даже самым ригористичным классицистическим требованиям. Вот как выглядят «с точки зрения Буало» финалы (dénouements) двух самых образцовых для Аристотеля трагедий, «Царя Эдипа» и «Ифигении в Тавриде»: Эдип узнает о своих невольных преступлениях (кульминация) и, признав свое поражение в борьбе с судьбой, добровольно себя ослепляет (неожиданная и быстрая развязка, dénouement); Ифигения хочет бежать с братом из Тавриды и вот-вот оба будут убиты Фоантом (кульминация), но тут с небес спускается Афина и спасает беглецов (неожиданная и быстрая развязка, dénouement). Разумеется, каждый из этих финалов входит в λύσις, но лишь как очень небольшая по протяженности часть, а значит, термином λύσις описан быть не может. Зато может создаться впечатление, будто Аристотель, так детально описавший многие частные сюжетные перипетии, совершенно обошел молчанием то, без чего хорошего сюжета не бывает, — развязку в современном значении этого слова. В такое поверить трудно, и действительно, впечатление это было бы неверно, хотя и оправдано сложностью понимания «Поэтики».

А сложность понимания «Поэтики» связана с тем, что фактически Аристотель членит трагический сюжет на главные части тремя способами. Первый способ по аналогии со всяким завершенным действием предполагает деление на начало, середину и конец, без которых не может существовать целое. Второй способ предполагает деление на две части, δέσις и λύσις, — этот способ можно условно назвать «актуальным», так как в терминах актуального членения предложения δέσις сопоставим с темой (о чем говорится), a λύσις — с ремой (что именно говорится). При наложении этих двух видов членения получаем начало = δέσις, середина + конец = λύσις. Наконец, третий способ уместно назвать «перцептивным», так как здесь трагедия членится как бы с позиции воспринимающего субъекта, перцепиента, то есть зрителя, и опять на две части — чувствования (παθήματα), именно страх и жалость, и прояснение или решение (κάθαρσις): страх и жалость зритель испытывает в начале и в середине трагедии, к прояснению или решению приходит в конце. Актуальный и перцептивный способы членения не покрывают друг друга, зато являются видами основного (общего) трехчастного членения. Соотнеся термины Аристотеля с общепринятой классицистической по происхождению новоевропейской терминологией, получаем:

Новоевропейская терминология Терминология «Поэтики» Аристотеля общее актуальное перцептивное завязка начало δέσις παθήματα действие с кульминацией середина λύσις развязка (dénouement) конец κάθαρσις

Итак, финальное прояснение чувствований, тот самый катарсис, в общей терминологии Аристотеля соответствует концу трагедии, будучи описан через его восприятие зрителем, а в принятой ныне терминологии соответствует развязке, которая у Аристотеля, следовательно, описана не словом λύσις (которое, если уж переводить, лучше, наверно, переводить с указанием на длительность процесса, то есть как «развязывание»), а словом κάθαρσις.

Буало пишет, что «ум никогда не чувствует себя более живо пораженным (plus vivement frappé)», чем в финале трагедии, когда «познанная истина переменяет всё (la verité connue change tout)» и в перечне толкований трагического катарсиса эти строки никогда не приводятся, хотя именно в них лучше всего сформулирована та внезапность окончательного прояснения, которой должен завершаться хороший трагический сюжет по мнению двух лучших его исследователей. Такой катарсис — потрясающая душу развязка — и дарит зрителю безвредную радость сперва возбужденного самыми сильными средствами и наконец сполна удовлетворенного любопытства.

Примечания

1

Черняев П. Н. А. С. Пушкин как любитель античного мира и переводчик древнеклассических поэтов. Казань, 1899; Любомудров С. И. Античный мир в поэзии Пушкина. М., 1899 (обе книги явно связаны с юбилейными торжествами 1899 г.); Малеин А. И. Пушкин и античный мир в лицейский период// Гермес. 1912. № 17. С. 437–442; № 18. С. 467–471; Покровский М. М. Пушкин и античность // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. № 4–5. М.; Л., 1939. C. 27–56; Якубович Д. П. Античность в творчестве Пушкина // Там же. № 6. М.; Л., 1941. С. 92–159.

2

Покровский М. М. Пушкин и Гораций // Доклады АН СССР. 1930. № 12. С. 233–238.

3

Ввиду доступности пушкинской библиографии перечисляю (по алфавиту) только авторов опубликованных к юбилею статей: В. Ванслов, Б. В. Варнеке, Η. Ф. Дератани, М. Я. Немировский, Ю. П. Суздальский, И. И. Толстой и, наконец, H. Grégoire.

4

По алфавиту: Альбрехт М. Г. К стихотворению Пушкина «Кто из богов мне возвратил…» // Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., 1980. С. 58–68; Кибальник С. А. О стихотворении «Из Пиндемонти»: (Пушкин и Гораций) // Там же. 1979. Л., 1982; Смирин В. М. К пушкинскому наброску перевода оды Горация к Меценату (Carm. I, 1) // Вестник древней истории. 1969. № 4. С. 129–134; Степанов Л. А. Пушкин, Гораций, Ювенал // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 8. С. 70–82; Суздальский Ю. П. Пушкин и Гораций // Іноземна філологія. Вип. 9. Питання класичної філології. Львів, 1966. № 5. С. 140–147; Сурат И. «Кто из богов мне возвратил…»: Пушкин, Пущин и Гораций // Новый мир. 1994. № 9. С. 209–226; Файбисович В. М. Стихотворение Пушкина «Кто из богов мне возвратил…»: К пушкинской концепции Горация // Пушкин. Исследования и материалы. М.; Л., 1995. Т. 15. С. 184–195; Busch W. Horaz in Russland. Studien und Materialen // München. 1964. P. 154–164; Castello D. P. Pushkin and Roman Literature // Oxford Slavonic Papers. 1964. Vol. 11. P. 55.

5

Laharpe J. F. Lycée, ou cours de littérature ancienne et moderne. T. 2. Ch. 7. Sect. 2. Paris, 1799; русский перевод («Ликей, или Круг словесности древней и новой») издавался в Петербурге в 1810–1814 гг. В главе «Древняя лирика» Лагарп отводит Горацию целый раздел, но это десяток страниц, где немногие сведения о Горации иллюстрируются рифмованными переводами нескольких од (ни одна из них у Пушкина никак не упомянута).

6

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. T. XI. Л., 1949. С. 273–274 (далее ссылки на том и страницу даются в тексте).

7

Хотя Якубович еще утверждает, что «Кто из богов мне возвратил…» — одно из двух свидетельств близости Горация Пушкину (второе — «Царей потомок Меценат…», перевод первых строк Carm. I, 1, к тому же сделанный, как позднее показал В. М. Смирин, с французского) (см.: Якубович Д. П. Указ. соч. С. 110), уже Г. Д. Владимирский называет переложение оды к Помпею Вару имитацией (Владимирский Г. Д. Пушкин-переводчик // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. № 4–5. 1939. С. 323). Итог этого сопоставления подводится в указ. выше статье В. М. Файбисовича (С. 184–187).

8

О Помпее Варе известно очень мало, а без посвященной ему оды Горация не было бы известно ничего. Вероятно, он назывался Помпеем потому, что его отец (или дед) получил римское гражданство благодаря Помпею Великому; вероятно, после разгрома при Филиппах он присоединился к Сексту Помпею (сыну триумвира) — точно так же поступили и многие другие сторонники Брута и Кассия, потому что иного способа продолжать войну не было. Секст Помпей не отличался непреклонностью Брута и заключал временные союзы то с одним, то с другим триумвиром, но после разгрома при Филиппах настоящей «республиканской» (то есть сенатской) армии никогда более не существовало.