Моя любимая сказка - Ксандр Лайсе

Песня не удивила. Как же так: свечки зажигать, тропу провешивать — без песни?

— С-под метели ли темной, с-под трясины ли черной…

Песня оборвалась резко и сразу. Наступившая тишина оказалась звонкой, как пощёчина. И я открыл глаза.

Моя кухня. На плите дымится сковородка, в воздухе пахнет калёным железом и ещё какой-то гадостью. Я сижу на стуле. А напротив меня за столом сидит старуха. Она смотрит на меня и улыбается. По тёмному стеклу за ней сползают блестящие капли.

Старуха?! Электрический холодок прокатывается по всему телу. Как она тут очутилась?! Где Яра?! Я пытаюсь оглянуться, но шея не слушается.

— Вот уж не думала, что ты мне поможешь! — старуха поводит в улыбке сизыми дёснами, и её голова мелко дёргается, — Спасибо, милай!

Издевается? Я пытаюсь сглотнуть опухшим горлом, но глотать нечего.

— Где… — это шипение — мой голос?! — Где Ярослава? — я хочу встать, но опять ничего не выходит. Старуха смеется глухим кашляющим смехом.

— Неуёмный какой…

— Где она?! — я пытаюсь кричать, но вместо этого голос пропадает совсем, теряется в хрипе.

— Где? — плечи старухи взлетают вверх — Да там, где ей быть положено, там и есть. У Батюшки, где все души… — она поднимается из-за стола.

— Какие… — снова хрип, и вдруг — нормальный голос, — Какие души?!

— Да мёртвые же, милай, мёртвые.

Сначала я перестаю понимать, о чём идёт речь. Какие мёртвые? Но потом до меня доходит смысл её слов.

— Ты… ты её… карга старая! — я в который уже раз хочу встать. Мне кажется, что от напряжения у меня сейчас лопнут и вытекут глаза, но… всё, чего я добиваюсь — какие-то судороги. Становится больно дышать.

— Я? — хохочет старуха. Вдруг она оказывается на голову выше, чем была. И стоит уже почти вплотную ко мне, загораживая свет. Всякое подобие улыбки бесследно исчезло с её лица, — Это твоя Ярослава меня чуть со свету не сжила! Навья она! Навья!

Огромное лицо старухи падает прямо на меня.

Незнакомая улица. Ветхие двухэтажные дома плотно стоят по обе стороны дороги. Голые деревья тянутся вверх, к солнцу, чёрными фалангами ветвей. Весна?

По тротуару идёт Яра. Мне видно только её спину, но сомнений быть не может: это — она. Вот она остановилась у бордюра и оборачивается в мою сторону. Яра!

Она меня не видит, смотрит куда-то мимо, потом отворачивается и начинает переходить дорогу. Она идёт наискосок, к асфальтовому выступу автобусной остановки на той стороне. Я вижу, как покачивается в такт шагам сумочка на её плече. Замшевая сумка с длинной бахромой.

Больше на улице ни души.

Внезапно я ощущаю что-то… что-то сейчас случится! Надо крикнуть… предупредить! Я кричу, но, почему-то, не слышно ни звука. А это уже близко. Что там — близко! Оно уже рядом! Почему я не могу крикнуть?

Я занят этим вопросом и пропускаю момент, когда на дороге появляется машина. Она несётся так быстро, что я не успеваю заметить марку. И всё остальное происходит быстро. Слишком быстро.

Ярослава даже не успевает оглянуться. И закричать. А я… я только успеваю заметить, как отлетает далеко в сторону сумка, обшитая бахромой. И как с воем тормозов летит юзом машина.

Звонок в дверь. Знакомый доисторический телефон на тумбочке. На гвозде висит связка ключей.

Сначала я слышу шаги, потом уже вижу — старуха. Она открывает дверь.

Здравствуйте, — голос у парня низкий, уютный, но какой-то грустный, — Вы — Клавдия Васильевна?

— Она самая, — голос старухи похож на её лицо: такой же сухой, ломкий.

— Я вам звонил…

— Знаю, — старуха говорит недобро и как-то нетерпеливо.

— Мне, — парень стушевывается, — Я раньше с такими вопросами ни к кому…

— Знаю, — прерывает его старуха, — Глеб тебя зовут. Насчет своей девушки Ярославы пришёл. Все помню, из ума пока не выжила.

— Мне говорили, вы просто чудеса творите…

— Чудеса? — старуха смеется. Сухой, щёлкающий смех, — Раньше за такие чудеса в банях жгли… Ну, чего смотришь?! Заходи.

— Мне говорили, — Глеб мнется на пороге, — что Вы можете… Ярослава, она погибла… В автокатастрофе. Говорили, что Вы можете… что я могу поговорить с ней…

— Да заходи-заходи, — смеется старуха.

Ярослава сидит на полу в гостиной старухи. Её плечи вздрагивают, но плача не слышно. Она поднимает лицо. У неё красные, воспалённые глаза.

Придерживаясь за кресло, она встаёт на ноги. Когда она отбрасывает на спину волосы, я вижу, что руки её дрожат. Пошатываясь, она идёт в прихожую. Опускается на колени возле тумбочки с телефоном.

Набрав уже три цифры, она понимает, что не сняла трубку. На её лице — такая знакомая грустная улыбка. Она проводит ладонью по щеке…

Что-то меняется. Она начинает бледнеть. Скулы начинают проступать острее. Неясное движение окутывает её. Лицо начинает течь, плавиться, по нему скользят тени. Я уже видел это.

Но теперь я досмотрел до конца. Как её тело распадается, растворяясь в воздухе… и уже Клавдия Васильевна, кряхтя, тяжело поднимается с колен и, бормоча что-то себе под нос, по стенке ковыляет на кухню.

Темно. Но в темноте всё видно. Громадная ванная комната, где можно, при желании, даже прокатиться на велосипеде. Посередине на полу — несколько мисок. Пироги, блины, какая-то жидкость. И вокруг всего этого — слой чего-то белого.

Лёгкое дуновение — и в ванную входит Ярослава. Несмотря на темноту, её тоже прекрасно видно: она даже слегка светится. На ней ничего нет. И она прекрасна.

Не заметив меня, она останавливается возле мисок, смотрит на них. И опускается на корточки.

Тогда я делаю шаг к ней. И ещё шаг. Мне надо встать перед ней, чтобы не напугать появлением из-за спины.

Вот я уже стою прямо перед ней. Она поднимает голову. Она меня видит? Она меня видит?!

— Привет. Здесь свободно? — спрашиваю я. На всякий случай.

— Привет! Конечно, нет! Это место для моего любимого мужчины! — с улыбкой говорит Славка. И свечка, горящая на столике, отражается в её глазах двумя янтарными кошачьими зрачками.

Столик на двоих возле окна — лучшее место чтобы смотреть кино…

Я целую её в губы и сажусь напротив.

Где-то в баре играет музыка. До боли знакомая песня… Как же она называется? «Nous aurons des rires Comme des vols de passereaux De grands rires clairs de jeunes flles Des rires frais comme des ruisseaux Comme des rires de gens heureux…»

— Слушай, а ты не помнишь, что это за песня? — я смотрю на Славку сквозь свой бокал, и она становится золотистой.

— Нет, не помню… — она по-кошачьи лукаво прищуривает один глаз — Я просто знаю. Это — «Молитва уходящего в рай»[36].