Закон скорпиона - Боу Эрин

Глава 27. Один

В ту ночь – мою последнюю ночь – мы похоронили Уилму Арментерос.

Аббат спросил Элиана, каковы будут ег о пожелания, даже отвел его мимо посадочного индуктора, через вершину холма к могилам (и заодно нас с Да Ся – мы не хотели, чтобы Элиан смотрел на все это один).

Сколько лет я провела в обители, сколько пережила смертей, но никогда не задавалась вопросом о могилах.

Они начинались, если отойти чуть подальше в прерию, где уже нет беспорядочно разбросанных валунов холма. Могилы этого года еще были заметными, покрытые неровной голой землей, и первые травы – лебеда, крохотные, неуверенные усики вьюнка (некоторые его называют «утреннее сияние») – начинали пробиваться сквозь жесткую почву, раскрывая белые цветы. Под одним из этих холмиков должен лежать Сидней Карлоу. И еще где-то – Витор. И Бин, которая умела приручать птиц. От нее, наверное, осталась только маленькая кочка.

Прошлогодние могилы можно было определить по бурной растительности: лен и донник приходили, опережая траву. Более старые могилы заросли, осели и чуть ввалились. Погребения располагались не точками – не каждое по отдельности, – а рядами. Едва заметно повторяющиеся неровности, будто следы волн. Их были десятки. Может быть, сотни.

– Нет, – выдавил Элиан помертвевшим от ужаса голосом. – Нет!

Аббат тяжело опирался на мою руку. Я почувствовала вибрации от его диафрагм, когда он стал нагнетать воздух, чтобы заставить себя слегка кивнуть.

– Она не из моих детей. И по здравом размышлении, ты, Элиан, – тоже. Мне не подобает распоряжаться ее телом. Как не следовало распоряжаться и твоей жизнью.

– Хм… – Элиан покачнулся – возможно, от тяжести такого признания. – Вот как. Ясно.

– Выбор за тобой. Что бы ты хотел сделать?

Элиан не ответил, не в состоянии был отвечать. Повисло молчание, наполненное шорохом травы.

– Мы могли бы сжечь ее, – сказала Зи самым мягким своим тоном. – Так поступают с героями.

Элиан нервно кивнул и обхватил себя руками, словно внутри у него что-то разбилось.

Атта встретил нас, когда мы спускались обратно по холму, мы трое, полные страха и неуверенности. Он широко развел руки, и Да Ся пошла к нему, – но обнял он Элиана.

Элиан был высоким, а Атта – огромным и мускулистым, здоровенным, как бык. Он спрятал Элиана в объятия, как отец прячет в объятиях сына, и когда отпустил, тот больше не дрожал.

– Нам надо похоронить тело, – тихо сказала Зи.

– Элиан… – начал Атта, держа руку у него на плече. Его долго молчавший голос сорвался, Атта закашлялся и сглотнул. – Элиан, тут у тебя нет священника.

– Раввина, – поправил Элиан, внимательно глядя на него. – То есть она не… не была… но я… – Он умолк и пожал плечами, не в силах вместить все разом: непростую ситуацию в своей семье, свою потерю, свой ужас. – Да. У меня здесь нет священника.

– Давай я. – У Атты опять сел голос. – Помогу тебе.

Элиан, верный самому себе, хохотнул – но смех прозвучал высоко, на грани истерики.

– Ты что, получается, как Зи? Тоже бог?

– Пророк. – Голос Атты выравнивался, становясь таким же огромным, как и он сам, таким же глубоким. – Принц, прямой потомок пророка. Так считается у моего народа.

– Ну давай, – согласился Элиан.

– Кремация – это не в традиции твоего народа. И не в традициях моего. Но мы можем превратить его в священную церемонию.

– Ты разговариваешь. Одно чудо уже есть.

– Элиан, послушай меня. – Голос Атты теперь звенел, как медная поющая чаша. – Мы можем провести его как священную церемонию.

– Можем? – ответил Элиан, сама колкость и язвительность.

А потом, откуда ни возьмись, у него на глазах выступили слезы. Не от гнева, не от ужаса, но от горя. И он едва слышно ответил:

– Можем.

– Можем, – словно благословляя, заключила Да Ся.

– Я еще никогда не сжигал тело, – тихо сказал Элиан. – Что надо делать?

Выходит, что церемониал возникает из осознанного и тщательного исполнения действий. Мы завернули тело Уилмы Арментерос в саван из рваной марли и положили на носилки, сделанные из разбитой шпалеры для тыкв. Но все равно было ощущение церемонии. Хан и Тэнди, Атта и Зи, Элиан и я – мы принесли носилки к яблочному прессу и поставили на каменное основание.

Пока мы работали, наступил вечер, а я вдруг поймала себя на том, что наблюдаю за моими друзьями и удивляюсь. Да Ся и Тэнди, которые могли друг друга только подкалывать, сидели бок о бок, сплетали стебли полыни и бросали в будущий костер. Хан, который, как мне казалось, ничего не знает о реальном мире, стоял щуплый, маленький и весь в себе, но и он словно вырос после своей потери.

Атта, которого я считала молчуном, пел.

Он склонился над телом, его белые одежды сверкали, ко жа отливала старой медью. А на внутренней стороне запяс тий и на ладонях выглядела шлифованным золотом. Когда он поворачивал ладони вверх, чтобы наложить благословение, казалось, что он держит в руках закатное солнце.

«Вы сделали из нас орудия», – сказала Талису Да Ся. Но она ошибалась. Эти люди не были ничьим орудием.

Ничьим.

Вдруг что-то кольнуло в затылке. Я обернулась – позади стоял Талис.

Дробильный камень для яблочного пресса мы сохранили – вот вам жутковатый пример практичности, которая приобретается в обители, – на этот камень и присел Талис. Он прислонился спиной к стене, поставил локти на колени и опустил на руки подбородок, сам напоминая задумавшегося ребенка. Он перехватил мой взгляд и в ответ поднял брови. Я не знала, насколько он в состоянии читать мои мысли, и раз в жизни мне захотелось, чтобы читал достаточно отчетливо. «Ничьи орудия, Талис». Я отвернулась.

Под телом мы сложили погребальный костер из полыни и креозотового куста, принесли из сада веток яблони. Тэнди подожгла косичку, сплетенную из травы и полыни. Элиан принял ее и провел тлеющим «фитилем» сверху донизу по завернутому в белое телу.

Солнце садилось за посадочным индуктором. Шпиль сверкал, как полоска серебра. А потом, когда свет потонул в темноте, – как полоска черного. Тонкая, как чернильная линия, разделяющая прошлое и будущее.

Запал из травы догорел.

Атта зажег факел и вручил его Элиану.

Тот стоял и молча держал его.

Благодаря инфракрасному видению, которое Талис добавил к моему зрению, я различала, как у Элиана по шее взбирается жар от сильного переживания, скапливаясь у рта, откуда не в состоянии были выйти слова.

– Да черт побери, – прошептал он и сунул факел в костер.

Огонь трещал и плевался, утихал и вздымался вновь. Я чувствовала на лице его жар – он становился сильнее и сильнее. Даже Элиану пришлось сделать шаг назад. Пошел запах, описывать который у меня нет никакого желания. Время шло. Темнота сгущалась и поднималась от земли все выше. Только много позже, когда искры спиралями уносились вверх, в чистое темное небо, только тогда Элиан снова заговорил, на сей раз – на языке, которого я не знала. Тихие слова, почти как дыхание, и обращенные не ко мне. Они летели вверх вместе с искрами.

И во мне впервые стало проявляться знание, которое я не приобрела, не заучила. Что-то пересаженное, что-то из базы данных. Это было не такое вспоминание, которое всплывает, как кит из моря. И не понимание, которое соединяет воедино кусочки, чтобы составить новую картину, как звезды, объединяющиеся в созвездие. Это был щелчок, нечто механическое, словно у меня в мозг были вставлены новые разъемы, готовые к подсоединению знания. Мозг включился. Сводило зубы. И внезапно я поняла: Элиан читает кадиш[21].

«Да будет благословенно великое имя Его всегда и во веки веков…»

Кадиш оказался прошит во мне. Я могла бы произносить его вместе с Элианом, по-еврейски, или как там надо. Но не стала. По крайней мере, настолько я еще оставалась человеком. Человеческую сущность терять не хотелось; я не хотела меняться. Но уже скатывалась к переменам. И мне это было по силам. Я могла нас спасти.