Полководцы Древней Руси - Андрей Сахаров

Ростислав враг всем, сказал тогда старый боярин. Сын старшего Ярославича — Владимира, Ростислав не получил стола своего отца — Новгород: после смерти Ярослава братья свели его в Ростов, который испокон веков вместе с Суздалем тянул к переяславскому столу, а в Новгород Изяслав послал своего посадника Остромира. Великий князь сам приехал в Новгород вместе с новым посадником, сместил там людей своего покойного старшего брата, которые стояли за Ростислава.

Тогда Новгородом прочно овладел киевский князь, а обиженного Ростислава посадили в Ростов и Суздаль, на которые мог в любую минуту предъявить права переяславский князь Всеволод. Он только и ждал, чтобы сын поскорее подрос, чтобы можно было послать его на север, закрепить за собой ростово-суздальские земли. Потому так мрачно смотрел на Мономаха князь Ростислав.

Потом освободился смоленский стол, умер Вячеслав Ярославич, один из тех, кому завещал великий князь перед смертью все киевское княжество. Ростислав было метнулся в Киев, чтобы выпросить у великого князя более почетный Смоленск, нежели далекий и потерянный в вятичских лесах Ростов. Но нет. В Смоленск свели из Владимира-Волынского младшего Ярославича — Игоря. Но совсем недавно умер и Игорь. Несчастливым стал смоленский стол для младших Ярославичей.

И снова смоленский стол прошел мимо Ростислава: Изяслав отправил племянника во Владимир-Волынский, на венгеро-польское порубежье.

Теперь смоленский стол свободен, Изяслав послал туда своего наместника. Но такое усиление киевского князя вовсе не по нутру Святославу черниговскому, князю Всеволоду, да и полоцкий князь Всеслав недоволен тем, что с севера, юга и востока его прочно сдавили владения Изяслава. Освободился и ростово-суздальский стол. Сейчас там сидит наместник Всеволода, но вот-вот подрастет оп, Мономах, и тогда отец отправит его на север. А пока же на Ростов и Суздаль нацелились и старшие сыновья Изяслава, и Святослава, которым уже исполнилось но двенадцать лет, и они вступили в тот возраст, когда отцы берут княжичей в первый поход и дают им первые столы. Потому так дерзко смотрели старшие Святославичи — Глеб и Олег — из-за спины отца на Владимира.

Седой же старец, как сказал боярин, был самым старшим из всей Ярославовой семьи, родной брат покойного великого князя — Судислав. Племянники выпустили его из темницы, куда посадил его Ярослав и где он просидел двадцать четыре года. И взяли с него клятву не вмешиваться в мирские дела и принять схиму. Теперь Судислав готовился к монашеству, для него уже отвели келью в Печерском монастыре; не сегодня завтра он навсегда оставит княжеский дворец и свое место на хорах святой Софии.

Владимир слушал, а боярин продолжал неторопливо говорить, и княжич вдруг понял, что отец решил начать его новое, более серьезное, чем прежде, обучение. На следующий день разговор возобновился, но теперь боярин перешел с дел междукняжеских на дела иных государей.

«Ляхи — наши самые близкие соседи, — говорил боярин. — С ними прадед твой и дед и воевали, и мирились, всего там хватало. Король Казимир был друг Руси, недавно оп умер, и как повернутся к Киеву его сыновья — сегодня никто сказать еще не может».

Гордята рассказывал, что после смерти отца в 1058 году сыновья польского короля — Болеслав, Владислав и Мешко — разделили по отцовскому завещанию, как и на Руси, землю между собой. Сейчас они живут мирно, но неисповедимы пути господни, — все люди, а власть кружит человеку голову, долго ли будет мир между братьями…

В уграх продолжается большая распря. Королем стал Бела I. Тетка Владимира Мономаха, бывшая венгерская королева Анастасия Ярославна, которую с таким почетом провожали в угры еще до рождения Владимира, бежала из тамошних земель вместе со своим сыном Шаламаном и ею женой. Беглецы укрылись во владениях германского императора Генриха IV, враждовавшего с Белой I. И тут же в Киев к князю Изяславу явилось посольство из германских земель: Генрих IV просил Русь помочь в борьбе с Венгрией. Немецкие послы откровенно говорили Изяславу, что он должен вступиться за честь родной сестры. Однако Изяслав не торопился защищать сестру. Русь и угров издревле связывали узы дружбы и любви, кто бы ни был на венгерском столе. И сегодня в Киеве были уверены, что мир и любовь с королем Белон сохранятся. А сестра… что ж сестра, когда приходится думать о всей Русской земле, о ее силе, мире и покое. Император Генрих далеко, у него свои дела, свои враги, а угры вот они, под боком, рядом с Владимиром-Волынским, Перемышлем, Теребовлем.

Германские послы уехали ни с чем, Русь не выступила против короля Белы.

И еще другие соседи — лукавые и упорные греки стараются втянуть Русь в борьбу с папой римским.

Еще в 1054 году, через шесть месяцев после смерти великого князя Ярослава, в Константинополь явились легаты папы во главе с кардиналом Гумбертом и положили на алтарь константинопольского храма святой Софии отлучительную грамоту. Отныне папа проклинал византийских отступников, которые не только отошли от истинных канонов веры и погрязли во всевозможных ересях, но и перестали признавать церковное главенство его, папы римского.

В ответ в том же храме Софии была возглашена анафема папским легатам. Раскол западной и восточной церкви, который давно уже подготавливался всеми делами и константинопольского патриархата, поддержанного императорской властью, и римского понтификата, отныне состоялся окончательно.

И теперь на Русь зачастили посланцы из Византии с просьбой поддержать патриархат в битве с папой, а из Рима шли увещевания на Русь, просьбы присоединиться в борьбе с отступниками от истинного лона христианской церкви.

Пока был жив Илларион, русская церковь с прохладой смотрела на эту распрю папы и патриарха, но теперь Илларион мертв, а новый митрополит Ефрем-грек, выходец из Константинополя, с утра до вечера печется об интересах патриархата. Но вправду говорят, что духовные пастыри лишь пасут христово стадо, а само оно принадлежит не им, а мирской власти. Изяслав с братьями давно решил не вступать в борьбу церквей и, если можно, пользуясь этой распрей, еще более возвысить силу и независимость киевской митрополии. А грек? Ну что ж, грек пускай говорит что хочет. Давний союз с Константинополем эти разговоры лишь укрепляют, а все остальные дела решаются не в киевской Софии, а в великокняжеском дворце.

Мономах слушал боярина и вспоминал, что мать-византийка тоже говорила ему об истинности греческой веры и неправедности веры римской. Обо всем остальном она молчала, видимо, считала сына еще несмышленым. И только теперь, после рассказа Гордяты, Владимир стал понимать, что мать давно и упорно возбуждала в нем ненависть к латинянам.

Прошли праздники, торжественные стояния в Софии, пиры, охоты, и Всеволод с семьей стал собираться обратно в Переяславль.

Перед отъездом князь отправился к святым угодникам Антонию и Феодосию помолиться, очиститься душой, выслушать их мудрые речи. Сыну он сказал: «Поедешь со мной, посмотришь, как живут и мыслят люди, ушедшие от суеты мирской и посвятившие себя богу».

И вот они, отец и сын, стоят словно простолюдины в тесной, пахнущей сырой глиной пещере, а перед ними на лавке, сколоченной из неотесанных досок, сидит игумен Печерского монастыря Феодосий. У него седые волосы, коричневое, прорезанное глубокими морщинами лицо и светлые, ясные как у младенца глаза. Он сидит спокойно, и его худые руки недвижно лежат на коленях. На нем простая одежда из грубой шерсти.

Отец и сын встают перед ним на колени, и Феодосий молча кладет руки на их головы, и так они стоят перед ним некоторое время, потом встают и садятся рядом с игуменом.

Тот говорит, что отца Антония они увидеть не смогут: вот уже вторую неделю он молится в одиночестве в дальней пещере, не показывается ни ему, Феодосию, ни монастырской братии, монахи приносят Антонию лишь кусок хлеба и кружку воды — тем и живет преподобный.

Владимир в свои небольшие годы уже много был наслышан о духовных подвигах печерских отшельников и теперь во все глаза смотрел на игумена.

И об Антонии, и о Феодосии рассказывали удивительные истории, которые поражали маленького княжича, и он нередко вспоминал жизнь того и другого и плакал от жалости к ним и умиления.

Во все глаза смотрел маленький Мономах на чудесного игумена, а тот вел неторопливую беседу с князем Всеволодом и говорил вовсе не о божественных делах. Игумен просил рассказать ему, в мире ли живет Всеволод с братьями-князьями, спокойны ли торки и не пора ли нанести поганым удар; что думает князь о полоцком властелине Всеславе и можно ли его позвать с собой в поход в дикое поле; как ведут себя половцы и где нынче кочуют они. Дивился Владимир такой осведомленности игумена, и казалось, что вовсе не о нем, бежавшем от мирских дел, ходили по Руси рассказы.