Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев

Через три месяца, в феврале 1919 года, призвали в Красную Армию и старшего из нас — тридцатичетырехлетнего Илюшу — и сразу отправили на фронт. И его, как и Петю, мне пришлось отвезти на станцию Харино и там возле поезда проститься с любимым братом, проститься навсегда!

По примеру многих ловкачей-мешочников, возивших в голодные города Москву и Петроград съестные припасы и самогон, дорого их там продававших и привозивших в деревню городские товары и спекулировавших ими, попробовал и я испытать свои силы и убедился, что я на это не способен.

Великим постом, какого-то числа марта месяца, я выпросил у мачехи ведро творога и отправился с ним в Москву. Не зная, куда идти и как торговать своим товаром, стыдясь спрашивать за него с голодных людей дорогую цену, я отдал ведро с творогом земляку-рабочему, у которого остановился на ночлег, и он быстро расторговался им среди своих товарищей на заводе по скромной цене.

На вырученные за творог деньги я купил для «спекуляции» в деревне с десяток баночек сомнительного крема для чистки хромовой обуви и фунта два вара для натирания дратвы.

Хромовую обувь тогда в деревне носили немногие, многие обходились лаптями, и крем у меня не пошел. Продавать вар кусочками в розницу было неспособно. Я отдал его весь отцу, и ему хватило его на многие годы на дратву для подшивания валенок. Словом, я понял, что начисто лишен коммерческих способностей, и больше не пытался их в себе развивать. Зато этой способностью был богато одарен мой двоюродный брат по матери, любимец моего отца Михаил Иванович Кузнецов из села Сасеево, с легкой руки моего брата Илюши прозванный «буржуем». Он и вправду был мелким буржуем, так как до революции имел в Петрограде мясную лавку с наемными продавцами. Приземистый, темноволосый, с маленькими глазками и плотоядной ухмылочкой на круглом лице, «буржуй» ездил на низкой лошадке по деревням и скупал у крестьянок головки самодельного голландского сыру, клал их в мешки, перекинутые через спину лошади. Затем он возил этот сыр в Петроград, выгодно продавал, покупал у знакомых торговцев припрятанный в революцию товар и так же выгодно спекулировал им в деревне.

В Красной Армии

Лето 1919 года подходило к концу. Шло жнитво. Жать рожь серпом я умел не хуже хорошей жницы. Почти не отставал от проворной в этом деле — «на работу огонь» — мачехи.

И вдруг мне повестка — явиться в призывную комиссию. После медицинского осмотра я получил «талон на кашу», то есть был признан годным в солдаты и получил пропуск в столовую, чтобы съесть порцию солдатской каши и выпить кружку чаю. Это было 4 августа по старому стилю.

Я был зачислен во 2-й Ярославский территориальный батальон, формировавшийся в Рыбинске. Когда я пришел в отведенный для него барак, там еще никого не было. Кладовщик выдал мне на три дня сухой паек — три фунта хлеба и фунт селедки — и посоветовал ехать недели на две домой, пока в батальон не наберут личный состав.

Через две недели батальон был почти полностью укомплектован и помещался в небольшом здании бывшей гостиницы. На кухне были вмазаны два котла, а варить пищу было некому. Назначенный повар дезертировал. Без горячей пищи красноармейцы роптали. Мой односельчанин, батальонный писарь, сын дьякона Петя Успенский рекомендовал на должность повара меня. Он знал, что я был поваром в плену. Меня вызвал командир батальона бывший капитан Брусницын и спросил:

— Товарищ Кудрявцев, сможете ли вы варить пищу красноармейцам?

— Смогу, — весело ответил я.

— Ну, как же вы ее будете варить? — усмехнулся командир.

— А как солдат старухе из топора щи сварил, так и я.

— Ну, у нас до топора дело не дойдет, — принял мою шутку командир, — будете получать продукты, — и распорядился: — Пишите приказ, товарищ Успенский!

Так я стал батальонным поваром. Варил суп с картошкой из сушеной воблы или дешевой селедки и пшена, тушил на второе мороженую картошку или готовил суп с картошкой, а из пшена кашу. В том и другом случае, когда я подавал пробу пищи командиру, он был доволен, довольны были и красноармейцы, а раз так, то и я.

Дополнительно мне поручили заведование батальонной библиотекой, получение и распределение билетов в театр. Билетов в драматический театр давали много, всем желающим хватало, поэтому и я сам ходил на каждый новый спектакль. Труппа была хорошая. Играли замечательно. И это было для меня настоящим театральным университетом. Товарищи меня любили, и служилось мне легко.

Я подготовил себе замену и почти каждый месяц командир отпускал меня на три дня домой. Это пятьдесят пять верст поездом и двадцать пять пешком от станции Харино до нашего села. Из отпуска я всегда приносил полпуда картошки и каравай — фунта четыре хлеба. Зато домой я приносил три-четыре сэкономленные воблины или селедки да четверть фунта сахару.

Насколько бедны были тогда наше молодое советское государство и Красная Армия, говорит то, что мы, красноармейцы, были очень плохо одеты. Я получил из обмундирования старую фуражку, старенькие гимнастерку и брюки и пару разных починенных сапог. Вместо шинели носил свое старое, ставшее мне уже мало осеннее пальтишко. Вещевой мешок я сшил себе из холстины сам.

Единственную полученную на целый батальон новую шинель после долгих обсуждений командование выдало самому бедному красноармейцу Бирюлеву, кстати, по профессии портному.

В одну из моих побывок дома отец пожаловался мне, что у него забрали для школы большую поленницу дров, а больше ни у кого не взяли ни полена. Вернувшись в часть, я написал об этой несправедливости уездному военкому и отдал его для отсылки политкомиссару батальона Полякову. Поляков был из приказчиков галантерейного магазина, довольно интеллигентный человек.

На другой день, стоя на корточках, я разводил под котлом огонь. Кто-то незаметно подошел ко мне и грубо схватил меня рукой за зад. Я резко выпрямился, чтобы дать такому «шутнику» оплеуху и увидел перед собой… политкома.

— Не стыдно вам так шутить? А еще интеллигентный человек, политком! — зло глядя на него, сказал я.

— Ну, извини, извини меня, писатель, — виноватым тоном сказал он. — Ты прав, я действительно пошутил грубо. Давай мириться. Ты прямо писатель; как ты хорошо написал насчет дров в уезд военкому, я там еще приписал от себя. Вернут твоему отцу дрова.

И действительно, дрова моему отцу вернули, а политком стал относиться ко мне с уважением, как говорится, на равных.

В начале 1920 года я получил телеграмму: «Умерла сестра. Кудрявцев». Которая? Рая или Саня? Я поехал домой. Подходя ночью к дому отца, увидел темные окна. Значит, умерла Рая, мать пятерых детей.