...Либо с мечтой о смерти - Александра Созонова

— Оставьте его при себе! — презрительно бросила она, продолжая идти.

— То есть как? Но зачем тогда вы тащили меня в эту вонючую яму, заперли на двадцать минут с крайне несимпатичным субъектом… Ради чего это всё?!

— Тогда я хотела знать ваше мнение, сейчас не хочу. — Она остановилась и посмотрела на меня через плечо. — Что вы так удивляетесь? Знайте, я солипсистка. Отсюда и все кажущиеся странности в общении и поведении.

— Как-как? Солипсистка? — Я был ошарашен.

— Вы плохо слышите? Или вам незнакомо это философское понятие? Обратитесь к Гуглу, а я спешу.

— Я знаю, что означает это понятие.

— Вот и умница. Солипсист — значит, нет иного сознания в мироздании кроме меня. Вы все — составные части моей необъятной психики, бескрайнего внутреннего мира. Кусочки пазла, из которого состоит моя вселенная.

Я продолжал недоумевать.

— Вы это всерьез? Не шутите?

— Вполне. А отчего вы так удивляетесь?

Я медленно прошел разделявшие нас три метра.

— Помилуйте, всегда считал солипсизм подростковым мировоззрением. Апогеем инфантильной самовлюбленности, либо серьезным психическим нарушением — если человек производит впечатление взрослого. Чем-то вроде шизофрении.

— Вы несете полную чушь, милейший.

— Почему же? — не сдавался я. — Назовите хоть одного более-менее великого или хотя бы известного человека, который имел бы солипсистское мировоззрение.

Мара скептически скривила яркие губы.

— Умные люди, как правило, не трубят миру о том, что других сознаний не существует. Но в своих творениях намекают об этом, и другие умные люди способны читать между строк. Несомненным солипсистом, к примеру, был русско-американский гений Набоков.

Набокова, к стыду своему не читал, поэтому возразить было нечем. Но я быстро нашелся:

— И гений может быть душевнобольным — чему немало примеров в истории.

Мара расхохоталась.

— Вам не удастся меня обидеть, как бы вы ни пыжились! Считайте меня подростком, считайте самовлюбленным ребенком, считайте шизофреничкой. Мне все равно, что обо мне думает крохотная частичка меня. Это не задевает — разве что слегка щекочет. Продолжайте щекотать меня: смеяться всегда приятно!

Мне же ее смех не был приятен, и потому попытался углубить тему.

— Я вам не верю, что бы вы ни говорили и как бы звонко ни хохотали. Вы пытаетесь меня разыграть, ввести в заблуждение, но не слишком успешно. Не может взрослый, умный и весьма креативный человек быть солипсистом. Хоть убейте меня на месте.

— Убивать на месте не буду, — она обмахивала покрасневшее от смеха лицо платочком, отчего мои ноздри ласкал пряный аромат. — Это неинтересно. Меня нисколько не волнует, верите вы мне или нет. Возбуждение ваше поначалу показалось забавным, но уже стало надоедать. Думаю, пора раскланяться и побежать каждому по своим делам.

— Постойте, — упорствовал я, пытаясь заглянуть в омут этой странной души, увидеть дно и обитающее там (водоросли? самоцветные камушки? безобразные чудовища?) — Объясните в таком случае: зачем солипсисту кому-то мстить? Пытаться уничтожить чью-то душу? Где логика? С точки зрения солипсиста, душа во вселенной одна-единственная — его собственная.

Я был уверен в железобетонной прочности аргумента и ждал смятения или хотя бы смущения. Ничуть не бывало.

Мара взглянула на меня, словно на школьника младших классов, ляпнувшего у доски несусветную глупость.

— А почему я должна быть логичной? Чтобы соответствовать вашим ожиданиям, вашим прямолинейным и твердолобым установкам? Увольте. Взамен логического мышления — на редкость занудливой и заурядной вещи, надо сказать — я наделена массой иных качеств, не в пример более ценных и ярких. Сами же упомянули мою креативность. Гении взбалмошны и непоследовательны, знаете ли. Унылая логика — удел посредственностей. Видным представителем которых вы и являетесь, судя по нашему диалогу.

И вот на этом мы расстались.

Я улучил момент и задержал Юдит, когда она направлялась на групповую медитацию.

— Знаете, Юдит, сегодня я его видел!

— Узника? — догадалась она.

— Да. Имел счастье побывать в его темнице. Похожа на палату для буйных в сумасшедшем доме: вся обита матрасами.

— И как? — в серых глазах загорелся интерес.

— Что — как?

— Как он вам показался? Есть за что любить и ненавидеть с такой неистовой силой? Немыслимо хорош собой?

Я пожал плечами.

— Дело вкуса. Скорее, смазлив: испанец со смоляными волосами и тугими ягодицами. Впрочем, и это в прошлом: обрюзг. Наверное, хорош в постели, но об этом судить не мне.

— Разве можно такого возненавидеть?

— Я бы не смог. Мне он внушал жалость. Смешанную с отвращением.

Интерес в серых глазах потух.

— Я спешу, простите, — обогнув меня, Юдит устремилась дальше.

Положительно, нашей дружбе и исповедальному общению пришел конец.

Глава 27 СОЛИПСИСТКА

Решил не идти сегодня на группу, сославшись на разрешение Мары, хотя время было еще раннее. После знакомства с узником не хотелось переключать мозги на что-то постороннее. Да и любимых долгих прогулок давненько не совершал, занятый бесконечными опытами, трипами и их обсуждением.

Как там мой Лиловый Пик? Соскучился по высокому, нетронутому людьми простору, ветру и солнцу над головой, безумию птиц…

Пока медленно брел по вьющейся меж камней еле видной тропинке, вытоптанной моими ступнями, размышлял о заявлении Мары. Искренна ли она? Не пошутила ли со свойственной ей тягой к игре и всякого рода эпатажу? Солипсизм — высшая степень гордыни. Выше некуда. Ощущать себя единственным во вселенной, а всё и всех остальных игрой воображения, отголосками подсознания, столь же реальными, что блики луны на глади ночного озера. Взобраться на самый высокий пик в мироздании. Не подобие Богу в его одиночестве и бескрайнем масштабе, а полное тождество. Я есмь Бог, вселенский мыслитель, космический фантазер.

Все великие гордецы, что я знавал прежде, меркнут в сравнении. И та поэтесса, что могла избить в кровь критика, неосторожно в ее присутствии похвалившего другого поэта. И тот сочинитель фэнтези, однокашник, что в дружеских беседах без тени иронии именовал себя «живым классиком». Есть великие самолюбцы — особенно много их среди людей искусства и политиков — но наша Мара превзошла всех.

Взобравшись на заветное место, с грустью отметил произошедшие за время моего отсутствия изменения. Разрушения, так будет точнее: разрушения столь полюбившейся мне картины пятого дня творения. Справа, вблизи от берега виднелась вырубленная проплешина. Оттуда доносился треск и отрывистые голоса: шло активное убийство красавиц-сосен и пушистых лиственниц. На мелководье покачивался катер, к которому пара матросов крепили свежие бревна.

Огорченный, словно испортили что-то заветное и родное, я опустился на камень, поросший мхом, на котором сидел обычно. Повернулся в противоположную от безобразных следов людской активности сторону. Пусть будут перед глазами только волны да облака. До облаков, к счастью, жадные и грубые руки еще не добрались, не смяли и не испачкали их белоснежные пуховые холмы.

Одним из мотивов моего выбора «Оттаявшей Гипербореи» в качестве последнего приюта была первозданная красота острова. Ее так ярко запечатлели глянцевые буклеты. И буклеты не обманули: остров дик и на диво хорош, но… прямо на моих глазах красота его гибнет. Расхваленный островок перестает быть райским: ад (если он есть) отличается от рая (если таковой существует) в первую очередь не температурным балансом, не качествами его обитателей, но отсутствием в первом и присутствием во втором прекрасного.

Гармония и красота — единственно стоящее на нашей планете. Некий спасительный щит для человечества между собой и мировыми мерзостями, жестокостями, абсурдом. Недаром красоту исконную, природную с самых первых, еще неандертальских времен человек подкрепляет и усиливает красотой рукотворной. Чем и отличается, по большому счету, от братьев меньших. Еще и мозг не вырос как следует, и надбровные дуги по-обезьяньи круты, а усопшего осыпают цветами и долбят из песчаника тяжелобедрых венер. Два спасительных заслона от ужаса существования — Природа и Искусство, на протяжении тысяч лет верно хранили от массовых депрессий и самоубийств.

И было так до недавнего времени. Но больше уже не будет.

Двадцатый век, отошедший в недавнее прошлое, принято поминать нехорошими словами: мировые войны, геноцид, терроризм, гибнущая экология. Но, пожалуй, самая мерзкая его мета: искусство перестало быть синонимом рукотворной красоты. Теперь на месте старого доброго эстетического наслаждения вполне может быть ужас или отвращение. Можно написать книгу, читая которую впадаешь то в мизантропию, то в депрессию, и автора объявят гением, внесшим новое слово в мировую культуру, встряхнувшим ее, словно ухваченного за шкирку щенка. Можно снять кино — квинтэссенцию жестокости, ужаса, отвращения. И критики будут захлебываться слюной: «Шедевр! Прорыв в киноязыке! Глубокое проникновение в суть современной цивилизации!», и лишь отдельные честные зрители, не боящиеся прослыть ретроградами и невежами, признаются, что во время просмотра боролись с тошнотой и пересматривать шедевр вряд ли станут.