Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов

Князя Андрея Телятевского с ратниками определили в Передовой полк под начало Тимофея Трубецкого.

Пока царь находился в Большом полку, Андрей Андреевич объезжал своих воинов, окидывал каждого зорким взглядом, поучал коротко:

— Шапку поправь.

— Выпрямись, чего сгорбился. В седле надлежит добрым наездником быть.

— Копье от плеча отведи.

— Грудь щитом прикрой.

Остановился возле Болотникова, поглядел на него строго и невольно залюбовался: высок, плечист, держится молодцем.

— Здоров ли, Ивашка?

— Здоров, князь.

— Не боишься татарина?

— А чего нам робеть? Мы на своей земле. Да и народишко ихний, сказывают, мелковат. Собьем спесь, — спокойно отозвался Иванка.

— Верно, парень. Все ли так разумеют? — обратился Телятевский к ратникам. И в ответ дружно послышалось:

— Не дрогнем!

— Постоим за землю русскую!

Князь остался доволен ратниками. Якушка, видно, не зря с ними десять дней возился. И главное — бодры. Перед битвой это зело отрадно.

Вскоре воевода Тимофей Трубецкой приказал своему воинству строиться в десятки. Полк вытянулся вдоль Москвы-реки, засверкал кольчугами, латами и шеломами, запестрел хоругвями.

Приехал царь Федор Иванович на белом коне. Он в сибирской шапке, отороченной соболиным мехом, усыпанной драгоценными каменьями и увенчанной золотым крестом, в зарбафном кафтане и красных малиновых сапожках. Окруженный боярами и рындами в белых кафтанах с серебряными топориками на плечах, государь подъехал к воинству и вымолвил:

— Доброго здравия вам, дети мои, и ратной удачи. Злой ворог задумал лишить нас крова, осквернить наши храмы магометовой верой. Господь бог услышал наши молитвы. Он покарает татар. Мужайтесь, православные! Сокрушите басурман во имя господа и веры православной!..

Царь говорил тихо. Его тонкий и слабый голос едва был слышен.

Иванка смотрел на помазанника божия и удивлялся. Уж больно неказист царь. Не в батюшку родился. Иван Васильевич был и телом дороден, и воин отменный. Отец не раз об этом рассказывал.

Болотникова дернул за рукав Тимоха Шалый, прошептал:

— На нашего приказчика Калистрата обличьем схож. Гы-ы-ы…

— И впрямь, ребяты. Мелковат государь, — вторил холопу Никита Скорняк.

— Будя вам, мужики, — сердито прошипел на односельчан степенный чернобородый ратник. — Государь державными делами велик. И богомолец он первейший.

Когда Федор Иванович объехал весь полк, приземистый и широкогрудый воевода Тимофей Трубецкой зычно прокричал, обратившись лицом к воинам:

— Слава великому государю!

И Передовой полк дружно отозвался:

— Слава! Слава! Слава!

А затем разноголосо понеслось:

— Долгих лет жизни государю!

— Разобьем поганых!

— Постоим за святую Русь!

Ночь. Тихая, звездная. Густой туман низко стелется над Москвой-рекой. Русская рать затаилась. Не разжигая костров, бодрствует, поджидая ордынцев.

Иванка прилег возле коня, прислушиваясь к выкрикам дозорных. Внезапно его плеча коснулась легкая рука.

Болотников обернулся и обрадованно воскликнул:

— Здорово, друже! Как сюда угодил? Не думал тебя здесь повстречать.

— Чего не чаешь, то скорее сбудется, — посмеиваясь, обнимал Иванку Афоня Шмоток. — Да токмо ты потише, парень. Кабы князь не услышал.

— Выходит, сбег с конюшни?

— Сбег, Иванка. Уж мне ли на дворе сидеть, когда басурмане под Москвой. Уж лучше в чистом поле помирать, чем в неведении томиться…

— Как разыскал меня? Экий ты проныра.

— Нелегко разыскать было. Как только к лагерю подошел — меня оружные люди остановили. Кто да что и почему по ночам шатаешься. Одним словом, не поверили мне и в ратный городок не впустили. А тут вскоре обоз к лагерю шел. Пушечные ядра везли. Одна телега в колдобине застряла. Помочь пришлось. Вытолкал телегу, а сам под рогожкой спрятался. Так на фитилях в стан и приехал. Обошлось, слава богу. Не приметили во тьме. Потом стал о князе Телятевском спрашивать. Отбился-де от своих, помогите, православные. Поди, часа три по стану блуждал, покуда тебя сыскал. Теперь вместе злого ворога бить будем.

— Эх ты, ратник! — обнимая за плечи Афоню, тепло вымолвил Болотников. — Давай подкрепись. Чай, голоден?

Иванка поднял с земли железную миску, прикрытую тряпицей, протянул бобылю.

— Тут каша с мясом да хлеба ломоть. Князь Телятевский со двора своего доставил. Вдосталь нас кормит. Эдак бы в вотчине на севе.

Афоня от снеди не отказался. С обеда в животе и крохи не было. Ел и весело приговаривал:

— И муха набивает брюхо.

Но вдруг чья-то сильная рука подняла Афоню с земли.

— Ух ты, пустобрех! Пошто княжью волю нарушил?

— Уж ты прости меня, милок. Я ведь не на конюшню из вотчины просился, а татар мечом сечь.

Якушка отпустил бобыля и покачал головой.

— Не ведаю, что с тобой и делать. В Москву прогнать — караульные не выпустят. В стане оставлять — князь прогневается. И вечно ты, как блоха под рубашкой скачешь. Беда мне с тобой.

— Оставь ты его, Якушка. Утро вечера мудренее, — рассудил Болотников.

Челядинец молча погрозил Шмотку кулаком, повернулся и зашагал к княжьему шатру. Как бы Андрей Андреевич не хватился. То и дело от воеводы Трубецкого вестовые снуют.

Болотников распахнул кафтан, и на груди его при лунном свете сверкнула чешуйчатая кольчуга.

— Ишь ты. Знатно вас князь на бой снарядил, — присвистнул Шмоток.

— Князь не только свои хоромы, но и Русь от недруга защищает, — отозвался Болотников. — Приляг, Афоня. Прижмись к коню — тепло будет.

Шум в лагере затихал. Было уже далеко за полночь, но никому не спалось. Ничего нет тревожнее, чем тягостное ожидание боя. Ратники, запрокинув руки за голову, тихо переговаривались, вздыхали и проклинали ордынцев. Другие вспоминали покинутые избы, семьи, своих любимых.

Невдалеке от воинов князя Телятевского послышалась вдруг задушевная, бередящая душу песня ратника. Он пел о славном витязе, который умирает в дикой степи подле угасающего костра:

Припекает богатырь свои раны кровавые.В головах стоит животворящий крест,По праву руку лежит сабля острая,А по леву руку его — тугой лук,А в ногах стоит его добрый конь.Он, кончался, говорил коню:«Как умру я, мой добрый копь,Ты зарой моё тело белоеСреди поля, среди чистого.Ты скачи потом во святую Русь,Поклонись моим отцу с матерью,Благословенье свези малым детушкам.Да скажи моей молодой вдове,Что женился я на другой жене;А в приданое взял поле чистое,Была свахою калена стрела,Положила спать сабля острая…»

Глава 3

 Хан Казы-Гирей

На рассвете четвертого июля татарские тумены подошли к селу Коломенскому. Спустя час на Воробьевой горе приказал хан раскинуть шатер. Пусть презренные московиты увидят грозного крымского повелителя и покорно ждут своего смертного часа.

Казы-Гирей в темно-зеленом чапане[128], в белом остроконечном колпаке, опушенном красной лисицей, и в желтых сапогах из верблюжьей замши. Широко расставив ноги, прищурив острые глаза, долго и жадно смотрел на стольный град неверных.

Вот она златоверхая Москва!

Поход был утомителен и долог. Джигиты жаждали богатой добычи. И теперь скоро! С нами аллах. Мы побьем урусов, навьючим коней драгоценными каменьями, уведем в Бахчисарай красивых русоволосых полонянок и тысячи рабов, а Москву спалим дотла. Такова воля аллаха!

— Великий и благословенный! Урусы ожидают нас не в крепости, а в поле, — осторожно заметил мурза Сафа-Гирей.

— Ни при великом кагане[129] Чингисе, ни при Бату-хане урусы не вставали возле стен. Мы осаждали их в крепостях, — поддержал Сафу другой военачальник.

— Тем лучше, мурзы. Мои бесстрашные багатуры одним разом сомнут ряды неверных! — хрипло выкрикнул Казы-Гирей и, резко повернувшись, в окружении тургадуров[130] пошел к золотисто-желтому шатру.

Пятнадцать крымских туменов покрыли Воробьевы горы. В каждом тумене — десять тысяч конных воинов — смуглых, крепких, выносливых.

Джигиты расположились куренями[131], по тысяче в каждом. Посреди куреня стояла белая юрта тысячника с высоким рогатым бунчуком.

Сейчас воины отдыхали. Рассевшись кругами возле костров, варили в больших медных котлах рисовую похлебку из жеребятины с поджаренным просом, приправленную бараньим салом и кобыльим молоком.