Цивилизации - Фелипе Фернандес-Арместо

Поэтому заманчиво согласиться с мнением ученых, которые объясняли сделанный в древности выбор интенсивного земледелия религиозными причинами[487]. Пахота, проделывание углублений в земле, посадка и орошение — это все глубоко «культовые» действия: обряды рождения и воспитания бога, который будет вас кормить; обмен жертвоприношениями — работы на пищу. Способность земли производить пищу в большинстве культур трактуется как божественный дар, или проклятие, или тайна, украденная у богов героем данной культуры. Животных одомашнивали не только ради пищи, но и для жертвоприношений и гадания. Многие общества выращивают растения, которые участвуют в религиозных обрядах, но не употребляются в пищу, например курения, или наркотические средства, или жертвенная кукуруза некоторых высокогорных общин в Андах (см. ниже, с. 344). Там, где растения — боги, труд земледельца — поклонение им.

Происхождение разных видов агрономии или особых систем агрокультуры нельзя рассматривать в отрыве от жизни практиковавших их обществ. Часто культурные предпочтения трудно объяснить на основе простого расчета материальной выгоды. Косьба травы на сено — один из традиционных праздников рабочего класса в Англии. Заготовка сена — общепризнанно одна из менее трудных задач при уборке урожая, и в английском сленге «убирать сено» по-прежнему означает «хорошо проводить время». В рассказе Джека Харлана, приведенном в качестве эпиграфа в начале этой главы, афганцы, направлявшиеся на уборку урожая, были нарядно одеты и весело настроены. Уборка урожая — повод для общего праздника и выражения благодарности, а это сплачивает общество, стирает различия, способствует ухаживаниям и прекращает споры и вражду. «Восточные деспоты», которые заставляют население строить ирригационные системы, знают, что это помогает сплотить народ. Они действуют в соответствии с этикой благодушного человека, который постоянно вмешивается в чужие дела и организует соседей для демонстрации в защиту прав. Иррациональный труд может быть благодатным, как узнали жители Финикса, помогая строить копию Стоунхенджа, упомянутую в начале второй главы. Произведенная пища должна быть съедена, это открывает дальнейшие возможности для организации общества, ибо, как сказал однажды мудрец, «если душа — это своего рода живот, то что такое духовное общение, как не совместная еда?» Общества, скрепленные общими празднествами, и лидеры, любящие проявления щедрости, всегда найдут, как использовать интенсивное земледелие и накопленные запасы пищи. Монументальная цивилизация — функция своеобразной общительности[488].

В определении выбора, который делает народ в отношении своего окружения, культура важнее разума и даже материальной потребности. Именно поэтому агрокультура не обязательно возникает там, где по меркам разума или согласно предсказаниям детерминистов для нее существуют благоприятные условия. В Калифорнии и в Южной Африке есть участки самой плодородной в мире почвы, где сегодня произрастают самые ароматные и размещаются сочные фрукты и самые производительные виноградники. Оба эти района были заселены уже за много тысячелетий до того, как поздние пришельцы попытались заняться здесь земледелием, и то самого примитивного типа: койкой Капской провинции так и не ушли дальше скотоводства; Калифорния кишела племенами разного происхождения, которые много веков оставались охотниками и собирателями, а рядом, в гораздо менее благоприятных условиях пустыни Сонома уже практиковалось земледелие.

Куда удивительнее выбор в пользу агрокультуры сделана народами в других средах: ведь если окружение кормит вас, зачем его менять? За исключением долины Желтой реки в Китае климат в период возникновения интенсивных методов обработки земли во всех регионах был слишком сухим, чтобы выращивать достаточные урожаи без использования речной воды для орошения. Но земледелие, в особенности в интенсивных формах, ставших общераспространенными, вовсе не единственный выбор, обеспечивающий жизнь. Эти регионы окружены разнообразными микросредами, среди которых и богатые дичью угодья, и области произрастания диких злаков, близко расположенные и вполне пригодные для сбора урожая методами собирателей[489].

При попытках понять причину возникновения раннего интенсивного земледелия нельзя упускать из виду еще три обстоятельства. Во-первых, земледелие в этих обществах может быть частью «пакета» или синдрома цивилизации: его можно объяснить победой цивилизационного зуда, стремления человека цивилизовать, изменять, перекрашивать, душить природу, переносить в поля геометрию городов. Во-вторых, земледелие, о котором мы говорим, может быть следствием, а не причиной сопровождающих его появление социальных перемен. Каковы бы ни были первичные методы заготовки пищи, народы, живущие в затопляемых долинах рек, переносящих ил, ради безопасности должны были коллективно противостоять наводнениям: каналы и дамбы необходимы для защиты собранного продовольствия и домов; возможно, в некоторых случаях это были народы, изгнанные соперниками из областей, богатых дичью и благоприятных для охоты. Мысль о том, что первые обитатели речных берегов скорее всего были беженцами, отрезвляет: по грубым, но реальным стандартам того времени их жизнь уступала жизни окружавших их «варваров».

Наконец, существует хорошо известная аналогия, к которой, однако, в данном тексте мы еще не обращались: выбор, сделанный европейским обществом XIX века в пользу индустриализации. Конечно, жизнь европейских крестьян не была счастливой и беззаботной аркадией; но она была гораздо лучше бедного, отвратительного и грубого бытия городской фабрики. Доиндустриальным ремесленникам приходилось проходить через строгое ученичество, и они попадали в западню непреодолимых социальных различий, но у них сохранялись определенная независимость и контроль над условиями своей работы. Хотя в долговременной перспективе индустриализация улучшила условия жизни, это потребовало от рабочих многочисленных жертв: жизнь их была тяжелой, тела изуродованы, они были лишены детства в ужасный «период приспособления»; и это была не бескорыстная жертва, а катастрофа, навязанная алчными и богатыми.

Данные объективной статистики, например, не оставляют никаких сомнений в последствиях воздействия атмосферы ранних текстильных фабрик: сильное потоотделение, слабость, нарушения пищеварения, затрудненные движения, ухудшение кровообращения, умственная отсталость, ослабление нервной системы, разрушение легких и отравления ядовитым машинным маслом и красителями. На фабриках середины XIX века обычно действовал 14- и даже 16-часовой рабочий день. Отупляющий голод равнодушные медицинские власти называли главной причиной восприимчивости рабочих к болезням. Трущобы ранних промышленных городов были инкубаторами болезней и беспорядков. Вырванное из привычных ритмов деревенской жизни население трущоб было уязвимо для подъемов и спадов промышленной экономики, которые могли обычную бедность за одну ночь превратить в страшную нищету[490].

Как возникновение массового земледелия признавалось неизбежным торжеством разума и прогресса, так и начало массового промышленного производства даже критиками его крайностей оправдывалось по тем же причинам. Например, в Европе XIX века социалисты, которые проклинали влияние последствий индустриализации на жизнь рабочих, в то же время воспевали марш истории к неизбежной кульминации. Сегодня, когда мы все еще не расчистили развалины, оставшиеся от индустриальной революции, ошибки прогрессистов избежать легче. Людей, приручивших пар, мы не считаем превосходящими остальное человечество интеллектом, нравственностью или воображением. То же самое можно сказать и о тех, кто в древности одомашнил растения.

Причины всеобщего принятия индустриализации со всеми ее недостатками помогают понять, почему массовое земледелие терпели поддерживавшие его общества. Оно приходило, так сказать, украдкой. Первые его стадии были вполне благоприятными, и лишь набрав большую инерцию, новое явление уничтожило здоровье и счастье своих жертв. В случае индустриализации этот процесс можно проследить по картинам художников, по их взгляду на происходящее. Все художники конца XVIII века разделяют то, что можно назвать взглядом Циклопа на промышленность: это односторонний романтический взгляд на кузницу Вулкана, как на картине 1760-х годов работы Дюрамо, где изображена фабрика по производству селитры, или на пейзаже 1801 года Лoтербурга, где мы видим изображение Коалбрукдейла: зловонные испарения печей заключены в пасторальную рамку. Рядом с этой картиной в Музее науки в Лондоне висят и другие, отражающие более поздние фазы. В середине XIX века Уильяму Иббитту Шеффилд кажется городом из утопии, сливающимся с окружающими холмами. Ровное зеленое свечение ничуть не затронуто дымом пятидесяти труб, вздымающихся параллельно церковным шпилям. Преобразованный ландшафт представляет собой расположенные рядом на большой площади шахту и железнодорожные пути, запасные ветки и гаражи. На переднем плане отдыхают рабочие, играют дети, а буржуазная семья с гордостью смотрит на город. И совсем иначе Лоури изобразил в 1922 году безымянный город, откуда изгнаны всякие следы природы, за исключением полосок мрачного неба, видного между дымными пятнами. В газовом свете и в мрачных тенях механически передвигаются похожие на спички люди с бледными, лишенными конкретных черт лицами. На заднем плане, как олицетворение духовных ценностей, словно исчезает призрачный собор[491].