Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

В третьей эмиграции почти вся сестробратия подалась в технические переводчики и машинистки, причём через десяток лет многие прилично насобачились в этом деле. Другие перебивались лепкой пельменей, зарабатывали преподаванием русского языка во французских лицеях или работали у первых эмигрантов мамзелями, то есть приходящими нянечками.

Особенностью нашей эмиграции стали вернисажи – с бесплатной, а значит, скудной выпивкой. Водка пряталась и выдавалась из-под полы особо именитым гостям. Приглашались иногда и французские приятели, с восторгом внимавшие пьяненьким перепалкам художников. Французы считали, что так они приобщались к светлой тайне славянской души.

К тому же в эмиграции легко прослыть писателем. При этом что-то писать необязательно. Оторванные от родины люди поначалу доверчивы, многие просто верят вам на слово. Сказал – писатель, значит, так и есть.

О журналистах и говорить нечего – их было пруд пруди…

– Мне просто стыдно сейчас вспоминать, – говорил Некрасов, – как я пренебрежительно отзывался об эмиграции десять лет назад, в своих первых очерках.

Мол, оторвавшись от родной почвы, эмигрант истощается и озлобляется.

Русская первая эмиграция не только страдала, тосковала и жила впроголодь, она и сберегла, и обогатила русскую культуру.

– Какие имена! – всегда восхищался Виктор Платонович. – Бунин, Цветаева, Куприн, Тэффи, Ходасевич, Газданов, Гиппиус, Дон Аминадо, Шмелёв, Алданов!

А десятки других, достойных и памятных…

Мы позволили коммунистам, говорил он, вдолбить себе в голову, что русская литература здесь, мол, влачила, прозябала и перебивалась, а она жила настоящей, хотя и очень непростой жизнью!

– Нашу, третью эмиграцию, – не раз повторял В.П., – Франция встречала как братьев по разуму.

И главное – дала нансеновские паспорта, признала политическими беженцами! Что потянуло за собой немало жизненных преимуществ. Право на работу, на щедрейшее социальное обеспечение, на пособия, на недорогую квартиру. И на беспрепятственное передвижение по всему миру. «За исключением СССР и его сателлитов», как было написано в этом документе…

Русские первой эмиграции посматривали на нас чуточку свысока, с ироничной снисходительностью. Мол, приехали на всё готовое, никто не брошен на произвол судьбы, французы с вами носятся, как курица с яйцом, куда вам до наших лишений и невзгод!

Цвет русской нации и краса интеллигенции голодали и холодали, рыбой об лёд бились в поисках заработка, за гроши соглашались на любую работу. Вот где русские люди хлебнули горя!

Таки хлебнули, уважительно соглашались мы.

И старые эмигранты оттаивали, помогали советами, связями и деньгами, сначала сдержанно, а потом, освоившись и перезнакомившись, чуть ли не наперегонки старались помочь.

Но и эмигрантов, и иностранцев приводила в тревожное недоумение некрасовская привычка наклеивать на конверт марки в двойном или тройном тарифе.

– В Союзе будут счастливы получить такие марки! – растолковывал В.П.

Но зачем же их клеить, говорили разумные люди, вкладывайте непогашенные марки в конверт, не тратьте их зря!

– Нет, на конверте они принесут больше радости.

Люди пугались своего непонимания и умолкали.

А Вика поглядывал на них свысока – прямо невероятно, какие же они здесь мелочные! И продолжал, как бы бахвалясь, клеить широкой рукой ненужные марки.

Милые французы прощали ему такую глупость, думая, что это удел гениев…

Приехав в Париж, Некрасов и не задумывался, что ему нужно будет работать – то есть регулярно трудиться с целью заработать деньги. Он был уверен, что для денег будет достаточно написать книжку, дать там и сям несколько интервью, либо лекцию прочесть, либо по телевизору передачу устроить. Может статью-другую тиснуть или, если будет желание, съездить на какую-нибудь писательскую гастроль. И всё будет в лучшем виде! За гонорарами, вознаграждениями, выплатами – пройдите, пожалуйста, в кассу!

Честно говоря, первые два-три года так примерно и было.

Писателя из-за железного занавеса рвали на части, ему совали деньги – не пухлые пачки, но весьма солидные суммы, – он как бы даже жаловался, дескать, как всё это осточертело, нет ни отдыха, ни покоя! Потом-то всё изменилось…

Солидные эмигрантские писатели, получив здесь первые, довольно приличные гонорары, купили себе квартиры или домики в деревне. Некрасов же все деньги проматывал – книжки, сувенирчики, посылки в Союз, поездки, подарки. Да и помощь нам, как мне об этом забыть!

Его подход был проще пареной репы – деньги есть, надо их тратить, зачем работать! Когда кончатся – тогда и начнём думать, где заработать. Что ещё написать, где выступить. Какие глупости насчёт железа пока горячо! Зачем откладывать деньги, вы ещё скажите – вкладывать! Вы что!

Как брошенной жене хочется непрерывно говорить о бывшем муже, известном мерзавце, так и нам хотелось бесконечно толковать о мерзостях советской власти и поругивать Францию. У Некрасова хватало тонкости и ума не хаять Францию, а восхищаться её культурой, нравами, бытом. Правда, эта любовь поддерживалась и его знанием французского языка.

Для порядка Виктор Платонович ворчал на французов – мол, меркантильные, расчётливые, эгоистичные, – но делал это мимоходом, не захлебываясь желчью.

Но было одно, с чем Виктор Платонович первое время ни в какую не мог согласиться.

С налогами!

С дурацким французским законом о добровольной сдаче в казну значительной части своих кровных денег. Боже упаси спросить, какие у француза доходы, – на тебя посмотрят как на неотёсанного марсианина, не знающего, что шумно чесать, к примеру, под мышками за столом малоприлично.

Поразительная мелкотравчатость! Только о налогах везде и говорят, бесконечно насмешничали мы. Говорят все, даже самые интеллигентные люди, окружающие Некрасова. Утончённую писательскую натуру это очень огорчало – прошу вас не заикаться о налогах, капризно умолял он. Вика томился от таких разговоров, чувствуя себя слегка обманутым в лучших чувствах, подобно романтическому балетоману, обнаружившему вдруг, что прима-балерина да и весь кордебалет не чистят зубы. Взимание налогов казалось нам, бывшим советским подданным, унизительным фарсом и полным идиотизмом. Не укладывалось в голове, почему ты должен добровольно платить эти постылые поборы!

Сразу же приходила на ум незатейливая комбинация – не сообщать о полученных суммах в налоговое управление, ведь не могут же там знать всё и обо всех.

Прожив в Париже года три, Некрасов чуть обеспокоился и полюбопытствовал у французов, как ему вообще-то быть с налогами.

Ответ бесконечно обнадёжил писателя.