Словарь лжеца - Эли Уильямз

оценить на каком-то возвышенном филологическом уровне, вполне широко распространена. Некоторые выставленные здесь предметы явно происходили из античности: тщательно протерты от пыли и отполированы так, чтобы каждый уголок и щелочка производили сильнейшее воздействие. Текстуры мраморных фигур бликовали и казались росистыми – такими сделали их мастера своего ремесла, – и куратор, перед коим стояла бы задача написать каталоги подобной выставки, с большим трудом подбирал бы синонимы к полногрудая, напряженный, похотливый, грубый и непристойный.

Артефакты не ограничивались скульптурой. Бочком пробираясь по зале, Трепсвернон подмечал сцены, изображенные на фресках и терракотовых плитках, от каких румянцем залилась бы и слоновая кость. Вот набросок двух ведьм – они в восторге от того, что от прачки счетов не предвидится; вот зоотроп, а не мужчина, обнаруживает новое для себя увлеченье с применением обувного рожка и плюхи сливочного масла. То было бурное, непокорное, несообразное собранье всего на свете, что могло щекотать, возмущать и возбуждать.

Трепсвернон на все это поглядывал с отвлеченным любопытством. Не предметы, скученные столь изобильно в сих залах, сочащиеся и вздымающиеся, а люди принуждали его замирать столбом и пялиться. В людской толпе было не протолкнуться, официанты протискивали подносы свои под опасными и замысловатыми углами, дабы пересечь сие пространство. Ясно, что «Общество 1500 миль» было всего лишь закускою для возможных финансистов «Суонзби-Хауса» – здесь же был совершенно иной порядок. Возможно, все дело в воображении Трепсвернона, но у всех присутствующих в глазах горел хищный блеск – коварный, необузданный, взыскующий наслажденья и оценки. В воздухе тяжко висели громкий смех и густейшие парфюмы, и казалось, будто всякое плечо, каковое миновал Трепсвернон, облачено в дорогие меха либо если не ту, так иную филигрань, обозначающую собой последнюю моду. Здесь, за запертыми дверьми, все настроенье было проникнуто духом экспонатов и объектов, выставленных в зале.

Когда Трепсвернон повернулся вокруг собственной оси, тщась вобрать взглядом всё, собравшихся кутил увидел он как бы чередою фризов. Вот сотрудник его Апплтон – как раз шмыгает носом над бокалом «вина Мариани»; вот Билефелд безмолвно изображает нечто похотливое перед римским бюстом, дабы произвести надлежащее впечатленье на собравшихся в кружок молодых женщин. Трепсвернон мог ошибаться, до того сильной здесь была давка и столь упорно приходилось ему сражаться, дабы хоть что-то разглядеть за столькими толкающимися плечами и простертыми руками, но ему показалось, что на другом краю залы он мельком углядел д-ра Рошфорта-Смита. Если то и впрямь был он, палец преподавателя дикции был у губ другого члена фракции, кто ворковал и фыркал, покрывая звучанье – чего, лютни? мандолины? уда? Трепсвернон поискал глазами источник музыки и признал оркестр с собрания «Общества 1500 миль», только мрачные черные костюмы их сменились на богатые шелка и атласы.

Лица у всех здесь разрумянились, а рты влажны были и приоткрыты. Жар их царил здесь резким контрастом прохладе мраморов и серебряных экспонатов вокруг.

Под локоть ему прозмеилась чья-то рука.

– Здесь не вполне вам по душе, быть может? – на ухо ему произнесла София.

Трепсвернон бросил на нее взгляд. Отметил ее наряд – она никогда еще не выглядела лучше и чудовищнее, – затем снова глянул на толпу.

– Вы считаете меня чопорным.

– Нет, – ответила она. Похоже, было ей немного скучно. – Но мне взаправду интересно, найдутся ли у вас для этого всего какие-то слова. Не слишком распущенно? Пущенно лишь чуть-чуть? Я уже поговорила с Глоссопом об одном вашем великом сопернике. Он мне сообщил, что «Энциклопедия Британника» определяет «наготы» в живописи и скульптуре как «обозначение тех частей человеческой фигуры, что не прикрыты никакой драпировкой, или те части, что обыкновенно прикрыты тем или иным фиговым листком».

– Я не подумал прихватить цветов, – произнес Трепсвернон. – А вам не следует верить всему, что написано в энциклопедиях.

– И при том… – София сняла с лацкана Трепсвернона воображаемую пушинку, – все это должно принести старому Герольфу отнюдь не пенни и не два, поэтому слишком уж разборчивыми быть нам не приходится. – София повела головой в сторону своего жениха у бархатной портьеры. Фрэшем изображал своею позою скульптуру Лаокоона с перьевым боа. – Теренс уже залучил парочку политиков, кои выложат добрых пару сотен фунтов, а я сейчас обрабатываю одного оперного режиссера…

– Должно быть, вы очень горды собой.

– У нас хорошая артель, – ответила она.

– Вы это уже говорили. – Трепсвернон поправил очки. – Кроме того, вы называли его полезным идиотом.

– Здесь в Лондоне он вращается в определенных кругах, вполне чарует целую орду возможных покупателей. Фрэшему отлично удается обеспечивать средства, а еще лучше мне здесь обеспечить себе надежный тыл.

Чуть помедлив, Трепсвернон перевел:

– Он вам нужен из-за денег.

София презрительно фыркнула.

– Нет-нет – хоть это и не слишком ужасная прибавка к его шарму. – Она побарабанила пальцами себе по юбкам. – Впрочем, полезно устанавливать себе подходящую и почтенную опору, дабы позволять себе разнообразные вольности и чудачества, на каковые станут смотреть сквозь пальцы. Даже если происходят они у всех на виду! – Казалось, ей не терпится сменить тему беседы – не столько из смущенья, сколько от скуки: ей хотелось поменять темп или ставки в их разговоре. Она слегка направила локоть Трепсвернона, чуть развернув его самого. – Вы слышали о художнике Зичи? – осведомилась она, выпалив как бы в порыве и не желая ждать его ответа. – Он был придворным живописцем царя Александра – а в свободное время делал кое-какие необычные наброски человеческих форм! Сами понимаете. Вот, взгляните – они висят на этой стене…

– Спасибо, нет. – Трепсвернон упорствовал. – Нет. – София вроде бы упала духом. Он глянул в ту сторону, куда она показывала: взбудораженные возможные меценаты, вставши кружком, вжимал носы как раз в то самое, что было развешано на стенах, ревя восторженным возмущеньем.

– Ах. Я ему позировала, знаете. – Вопреки себе Трепсвернон изумленно щебетнул, но София продолжала так, словно описывала погоду. – Работы его вполне отвратительны, но довольно чудесны. Наверное, придет такой день, когда их опубликуют, – самого художника уже давно не будет на свете.

– Я не совсем уверен, зачем вы мне доверяетесь со всем этим, – произнес Трепсвернон. – Если только ради восторга от того, что скандализуете меня.

Впервые за весь вечер она расслабилась и заговорила с новою силою.

– Так именно в этом все и дело! Скандал – да! Отзвучивать, задевать за живое! Но гораздо существенней, да, как вы сами говорите, доверие к другому. Вот именно это слово – и об этом думала я, когда только с вами повстречалась: вот человек, знающий цену доверию. И я права, разве нет? Я это в вас ощущаю, вы этим пахнете.