Память сердца - Александр Константинович Лаптев

– Да пусть едет, мне-то что! Посажу его в кузов, он и замёрзнуть не успеет.

Мамалыгин довольно улыбнулся. В который раз он ловил себя на мысли о том, что завидует этакой простоте и непосредственности. Эх, зря он учился в институте электротехники, напрасно зубрил «диамат» и «сопромат». Шёл бы лучше учиться на шофера (была такая мысль в самом начале). Голова бы теперь ни о чём не болела – вот как у этого простодушного парня. Отсидел свой трёшник, и всё ему нипочём, радуется жизни и думает, что всё у него отлично! Оно и не удивительно. Сидел он по бытовой статье и жил неплохо (в сравнении с «политическими»). Даже если снова посадят – ему это нипочём. Так же будет ездить на машине или устроится в авторемонтной мастерской, будет расконвоированным. Не жизнь, а малина!

– Ты вот что, – молвил Мамалыгин, сминая непрошеную улыбку, – присматривай за мальцом. Довези прямо до места. Вот тебе адресок, там и высадишь! – И он подал водителю бумажку с адресом.

Тот взял двумя пальцами, глянул на адрес.

– О, знаю, где это! – воскликнул тот с чувством. – Ничего, не дрейфь, доставлю пацанёнка в лучшем виде.

И в подтверждение своих слов с размаху хлопнул инженера по плечу, отчего тот покачнулся и сделал шаг.

Таким образом это щекотливое дело было улажено.

Костя не знал об этом разговоре. Ранним утром он тащился со своей поклажей через весь посёлок. Было морозно и как-то дико. Все чувства его противились этой затее. Почему-то он едет не домой к матери, а направляется совсем в другую сторону, собирается поехать в глубь материка, в эти неоглядные дали, которые в первый день показались ему привлекательными, но теперь страшили! Что ждёт его в этих дебрях, в безжизненных сопках, на оледеневшей до самой глубины земле среди чужих людей? Почему он убегает и прячется, хотя не совершил ничего плохого? И почему при мысли об отце болезненно сжимается сердце? Отец его тоже ничего плохого не совершил – Костя верил в это свято! Но теперь его отец сидит в тюрьме, и что с ним будет, неизвестно.

Костя размашисто шагал по сыпучему снегу, со свистом втягивая в себя стылый воздух. В руках его были две тяжёлые сумки, которые он едва ли не волочил за собой. Но эта тяжесть была ничто в сравнении с той тяжестью, что давила его душу. Так ему было муторно, что жить не хотелось! Снег под ногами нудно скрипел, морозный воздух резал лёгкие, а засыпанная снегом сопка выглядела зловеще; весь этот посёлок, расположившийся на покатом склоне протянувшегося на несколько километров хребта, внушал ему страх. Он знал одно: нужно как можно скорее добраться до места, сесть в машину и убраться из посёлка как можно дальше. Что уж там с ним будет – неведомо. Но по глубинному свойству юности он подспудно надеялся, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, и все беды как-нибудь разрешатся, и всё снова станет хорошо.

Так он и дошагал до центрального городского парка. Прошёл под каменной аркой и свернул в боковую аллею, опустил сумки на снег и вытер рукавом взявшийся испариной лоб. Лишь тогда стал оглядываться. До клуба было метров двести, и он видел, как по крыльцу прохаживался часовой с заиндевевшей винтовкой за спиной. Два шага вправо, затем разворот и два шага обратно. Недолгая остановка, брошенный вскользь взгляд на центральную аллею, и снова два шага туда и обратно. Костя знал часового, но не стал подходить, помня наказ инженера. Раз он сказал, что сам к нему выйдет, значит, так оно и будет. И он терпеливо ждал, кутаясь в свою шубейку и потирая щёки от мороза.

Прошло очень много времени (как казалось Косте), и он уже хотел зайти в клуб и спросить Мамалыгина, как тот сам появился. Он подошёл сзади, дёрнул Костю за рукав. Тот отпрянул в испуге, потом увидел знакомое лицо и радостно вскрикнул.

– Тихо, не кричи! – быстро произнёс инженер. Лицо его было сосредоточено, он казался озабоченным. – Давай бери свои мешки и дуй за мной, машина уже ждёт.

И, не дожидаясь, подхватил обе сумки и торопливо пошёл к выходу из парка. Костя бросился за ним. Миновал каменную арку и, приостановившись, увидел стоящий невдалеке грузовичок – обычная трёхтонка с открытым кузовом. Инженер быстро шёл к машине, вдруг обернулся и крикнул:

– Чего ты там копаешься?

Костя подбежал к машине. Мамалыгин торопливо забросил сумки в кузов, потом подсадил Костю, помог перевалиться через борт. Костя упал боком на жёсткий деревянный настил, прополз между ящиками и забился в угол между кабиной и правым бортом. Сумки подтянул к ногам и крепко держал двумя руками, словно боялся, что их утащат. Но, кроме него, в кузове никого не было. Машина уже катилась по снежному насту, мелко трясясь и подпрыгивая на неровностях, двигатель натужно ревел, поверх бортов задувал холодный ветер. Грузовик набирал ход, вдоль бортов вилась снежная пыль, ящики и тюки то и дело подпрыгивали на досках, Костя тоже подлетал на несколько сантиметров, чувствуя внутри сосущую пустоту и хватаясь за борт. Повернув голову, увидел далеко позади крошечную фигурку человека, стоявшего неподвижно посреди дороги. Тот поднял руку и помахал вослед уходящей машине. Костя приподнялся на досках и помахал в ответ. Сердце болезненно сжалось. Из жизни его уходил ещё один хороший человек. Так странно получалось, что все добрые, хорошие люди куда-то исчезали один за другим, и теперь он остался один на один с жестокой жизнью. Теперь только от него зависело, одолеет ли он эту жизнь или она придавит его своей страшной тяжестью, заглушит чувства, лишит воли. Теперь он сам будет решать свою судьбу. Так получилось. Иные в шестнадцать лет командуют полками, поступают в университеты, ставят рекорды, а кому-то приходится уезжать в дальние края и там проверять свою крепость и доказывать право на существование. Всё это не понял, но почувствовал Костя, когда тряский грузовичок уносил его в снежную пустыню. Так в одночасье взрослеют юноши. Так приходит мудрость к тому, кто за эту мудрость заплатил слишком высокую цену.

Почти все посёлки на Колыме имели двойные названия. Огромный пересыльный лагерь на сопке Крутая сразу за Магаданом назывался «Шестой километр». В двух километрах дальше по трассе расположился совхоз «Дукча», который чаще называли «Восьмым километром». Центральная колымская больница на тысячу коек именовалась «двадцать третьим километром». Посёлок Уптар располагался на сорок первом километре, Сокол