Память сердца - Александр Константинович Лаптев

– Зачем? Чего ему надо было?

Мамалыгин усмехнулся.

– Ты помнишь, летом был случай, когда дуговая лампа погасла во время сеанса?

– Это когда мы про шпионов крутили? – с готовностью подхватил Костя.

– Точно! Нас ещё к Лаврентьеву тогда вызывали, всё допытывались, не было ли злого умысла с нашей стороны.

– Ну да, я помню, – ответил Костя. – И что с того? Опять про дуговую лампу спрашивали? Так мы же всё объяснили. Чего им ещё?

Мамалыгин печально вздохнул.

– Лампа – это лишь предлог. Они теперь под тебя подкапываются!

– Как это? – не понял Костя.

Мамалыгин задумался на секунду, потом встряхнул головой.

– В общем так, дорогой Костя. Ты уже взрослый, и говорить с тобой я буду как со взрослым. Скажу тебе всё, как думаю. А уж ты сам решай.

Костя рывком придвинул табуретку, резко выпрямился, будто в спину вогнали железный штырь.

– Этот уполномоченный… он всё подводил, будто ты неблагонадёжный элемент и тебя надо хорошенько прощупать. Яблочко от яблоньки недалеко падает, и всё такое! – Мамалыгин внимательно смотрел на Костю, а тот слушал, внутренне леденея и не вполне понимая смысл сказанного. – Нет, ты не подумай! – вдруг вскинулся инженер. – Лаврентьев ничего плохого про тебя не сказал. Но ты ведь знаешь, им и не нужны доказательства. Арестуют тебя, а там поминай, как звали.

– За что меня арестовывать? – удивился Костя. – Я ничего такого не сделал!

– Да пойми ты, дурья башка! Ведь это ничего не значит – сделал или не сделал! – быстро заговорил инженер, глаза его лихорадочно блестели в полутьме. – Я же тебе говорю: им это всё равно. Отец твой сидит. Этого вполне достаточно!

– Отца скоро выпустят! – дрожащим голосом выкрикнул Костя.

– Да, пожалуй, – смущённо пробормотал Мамалыгин. – Но ведь это когда ещё будет! А тебя прямо сейчас могут арестовать. Войдут вот в эту дверь – и адью! Отец твой вернётся, а тебя нет! Что мы ему скажем?

Костя открыл было рот, но так и не нашёлся что сказать.

Мамалыгин почувствовал его неуверенность и заговорил быстро, с напором:

– Тебе нужно срочно уехать. На некоторое время! Пойдём прямо сейчас к Лаврентьеву, напишешь заявление, получай расчёт и быстро мотай из посёлка! Отсидишься где-нибудь, пока всё уляжется. А потом вернёшься. Послушай опытного человека, я тебе теперь заместо отца. Верное дело говорю! Потом сам благодарить будешь.

Мамалыгин выпалил эту тираду единым духом, будто боялся, что ему не дадут закончить.

Костя оторопело смотрел на него. Он никак не мог взять в толк: почему он должен куда-то уезжать? Да и куда он поедет? Не было у него здесь ни друзей, ни знакомых. Он даже паспорт ещё не успел получить.

Но Мамалыгин всё уже решил.

– Я дам тебе записку к одному человечку. Поедешь прямо к нему. Он выручит на первое время. А если тут чего изменится, я сразу дам знать. Ну же? Соглашайся. А то ведь не отстанут эти ироды. Уж я знаю. В тридцать четвёртом тоже так было: кто пошустрее оказался – сразу же уехал из Ленинграда! Их и не тронули. Про них просто забыли! А остальных всех загребли. Я тогда дурак был, не послушал умных людей, вот и загремел сюда. У чекистов ведь так: им план надо выполнять. Берут подряд всех, кто под руку попался. А если проскользнул сквозь пальцы – твоё счастье! Через год вся муть осядет – и все про тебя забудут, живи дальше, если сможешь, конечно…

Мамалыгин крепко сжал кулаки, устремил невидящий взгляд на щелястый пол. По скулам заходили желваки, несколько секунд он сидел неподвижно, словно борясь с чем-то внутри себя. Потом шумно выдохнул и просветлённым взором посмотрел на Костю.

– Ну что, по рукам, али как?

Костя всё думал. Про то, что оставаться ему здесь опасно, он и сам уже догадывался. А спорил больше для вида, а ещё от обиды и бессилия. Что бы он теперь ни сказал, какие бы доводы ни привёл – всё это ничего не значило. И когда Мамалыгин встал, Костя решительно поднялся и пошёл вслед за ним.

Лаврентьев сидел за столом, склонив на грудь тяжёлую голову и упёршись взглядом в лежащий перед ним циркуляр. Услышав шорох, поднял голову и несколько секунд смотрел на вошедших бессмысленным взглядом. Потом словно одумался и коротко кивнул:

– Чего вам?

Мамалыгин сделал пару шагов по ковровой дорожке и остановился.

– Вот, мальца привёл. Поговорить нужно!

Лаврентьев оглядел Костю с ног до головы.

– Поговорить… это можно. Только быстро давайте. Некогда мне. Что там у вас?

Мамалыгин повёл плечами.

– Так что, – молвил как бы с сомнением. – Малый наш увольняться надумал. Учиться ему надо, экзамены сдавать. Сегодня последний день у нас работает.

– Как последний день? – вскинулся заведующий. – А заявление где, почему я ничего не знаю?

– Заявление он сейчас напишет! – с готовностью подхватил Мамалыгин и повернулся к подростку: – Умеешь писать? Научили в школе?

– Научили, – усмехнулся тот.

– Тогда бери бумагу, садись и пиши! Так, мол, и так, прошу уволить с первого марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года… в связи с тем, э-э-э, что мне нужно учиться. Фамилию внизу напиши и дату поставь… сегодняшнюю. Помнишь, какое сегодня число?

Мамалыгин безостановочно говорил, обращаясь главным образом к подростку, но краем глаза наблюдая за Лаврентьевым. Тот сидел молча, думая о чём-то своём. Это и хорошо. Незачем ему знать про то, что Костя увольняется неспроста. Станут его потом спрашивать: куда девали малолетнего агента мировой буржуазии? И он честно ответит: ничего не знаю! Агент уволился, потому как имел на то право. А куда уж он делся, ему неведомо. Откуда ему про это знать?

И ему поверят, потому что он будет говорить с полным убеждением и с неподдельным чувством. Дело на него заводить не станут. А если и заведут, ну так что с того? Свидетели подтвердят, что прямых контактов с подростком он не имел, договориться ни о чём не мог, потому что тот сразу пришёл с готовым заявлением, и Лаврентьев это заявление подписал – без всякой задней мысли и опаски. А что тут такого? Всё как положено! Он ничего не нарушил!

Все эти размышления вихрем пронеслись в голове Мамалыгина. О себе он в этот момент не думал. Опыт старого лагерника подсказывал ему верные решения, которые приходили откуда-то изнутри в уже готовом виде. И если его самого начнут мотать и тыркать, так он то же самое скажет: парню было не с руки ходить каждый день