Древний Восток - Наталья Александрова

Примерам этого нет числа. Древний жрец, спонтанно испытывая сильнейшее эмоциональное потрясение при обряде вступления в контакт с божеством, считал само это потрясение верным знаком того, что он и в самом деле вступил в означенный контакт, — иначе откуда явилось это потрясение (ведь он не вызывал его в себе специально)? Простой месопотамец, вспоминая яркий сон, в котором он летал над неведомой страной или встречался со своим покойным родственником, был обычно уверен в том, что это его душа совершала путешествие по некоему пространству или измерению реальности, или, соответственно, встречалась с душой мертвого родича, которая, стало быть, продолжает существовать после его смерти и способна вступать в контакт с душами живых. Именно таким мог быть вполне «научный» (в точном смысле слова!) алгоритм «открытия» обособленного существования души и тела. Если человек осуществлял игру или обряд, в которых он поражал далекого врага или воплощал некоего бога, то в процессе этой игры или обряда он мог на какое-то время устойчиво и ярко ощутить себя действительным победителем врага или воплощением бога, причем это ощущение приходило к нему «само», без усилий воображения.

На этом эффекте основаны все магические ритуалы: ведь их суть — имитируя какое-то действие, вызвать «сквозь время и пространство» его реальное осуществление, а условием этого является переживание имитации как реального действия со стороны совершающего обряд. Не случайно магическое действо стараются осуществлять в состоянии наивысшего эмоционального подъема или транса, т. е. отключая или ослабляя собственную волю и сознание: это помогает человеку бесконтрольно и полно пережить имитацию как реальность и тем самым, по мнению древних, действительно сделать ее реальностью. Таким образом, люди архаики последовательно рассматривали свой подсознательный субъективный опыт как опыт объективный, эмпирический.

Теория мифологического мышления

Почему, однако, люди древности поступали именно так? В попытках ответить на этот вопрос в XX в. была выдвинута теория особого «мифологического», или «дологического» мышления. Согласно ей мышление человека древности существенно отличалось от современного: как уже сказано, мы проверяем наши ощущения логикой и опытом, а человек архаики априори принимал как объективный факт любой эмоционально-ассоциативный импульс, напрямую переводя его в итоговое суждение без всякой поверки разумом.

Ключевым словом при описании подобного мышления становится «вера». Причем подразумевается: вера, безосновательная и не нуждающаяся в обоснованиях, когда непосредственное ощущение автоматически переводится в суждение, рассматривающееся как безусловно истинное, без анализа, сомнений и допущения возможной ошибки. При этом никто не отрицает, что в сфере прикладных повседневных навыков (например, при производстве орудий труда) люди архаики сплошь и рядом оперировали обычным рациональным мышлением, опираясь на логическую обработку опыта. Однако их базовые суждения о мире (о космосе, душах, богах и обрядах, в том числе магических), как обычно считают, вырабатывались, напротив, посредством «мифологического мышления», опирались на акты безусловной иррациональной веры и не подлежали сомнению.

С этой теорией «дологического» мышления, несмотря на ее распространенность в науке, трудно согласиться уже по той причине, что она вынуждена наделять человека древности двумя плохо совместимыми типами мышления разом и не объясняет, почему в одних сферах своей жизни человек руководился одним из них, а в иных — другим. Кроме того, общеизвестно, что древность в течение тысячелетий была принципиально чужда самому понятию о догмах (абсолютных истинах) и о «вере» как пути безусловного их принятия. «Много дней пройдет, и любое пророчество потеряет силу», — говорит древнееврейская языческая пословица, прямо выражая тот принцип, что ни одно суждение не может быть признанным свободным от ошибки, т. е. что абсолютноистинных суждений, принимаемых путем тотальной веры, быть не может.

Именно поэтому так называемые «религиозные» концепции древности обнаруживают исключительную текучесть, гибкость и изменчивость в ходе своего развития — ведь догм, ограничивающих и фиксирующих это развитие, не существует. А ведь без этого «горючего» функционирование иррационального мировоззрения, как показывает практика мировых религий, совершенно невозможно. Общеизвестна и так называемая «веротерпимость» древности, исчезнувшая к Средневековью с распространением догматических религий откровения.

Различные, зачастую противоречащие друг другу религиозно-мифологические концепции сосуществовали в пределах одной и той же древней культуры, пользуясь принципиальной взаимной терпимостью; на своей абсолютной правоте не настаивала ни одна из них, и ни одна не объявлялась «ересью» или «ложной верой» ни адептами других концепций, ни государством. Иными словами, носители этих концепций относились друг к другу точно так же, как в современном мире относятся друг к другу сторонники конкурирующих естественнонаучных теорий, а не так, как приверженцы разных религий. Как все это было бы возможно, будь мировоззрение древности основано на «вере»?

Рациональная природа древней картины мира

В действительности при объяснении взглядов и представлений людей древности нет необходимости прибегать к теории о некоем особом типе мышления. Иначе говоря, древним людям ничего не оставалось, как самым логичным и рациональным образом расценивать свои яркие эмоционально-ассоциативные впечатления в качестве объективного опыта по главному критерию такового — независимости соответствующих впечатлений от сознательной воли воспринимающего субъекта. Соответственно, человек древности и строил свою картину мира на интерпретации такого «опыта», причем изучал его точно таким же аналитически сопоставительным, логико-эмпирическим путем, как современный физик — показания своих приборов. В итоге, полагая, что изучает внешний мир, человек архаики на деле изучал автономную часть внутреннего.

От современной науки магико-мифологическое знание отличается лишь границами выделения объективного опыта; критерии же этого выделения (т. е. саму суть опыта) они понимают совершенно одинаково. С точки зрения обеих, опыт не должен зависеть от индивидуального субъективного мира наблюдателя; тогда его остается интерпретировать как прямое отражение внешнего, наблюдаемого мира, который мы и хотим изучать. Древность лишь приписала это важнейшее свойство настоящего опыта (относительную независимость от наблюдателя) тем ощущениям, которые его на деле не имеют.

Это, кстати, было важнейшей причиной невероятно низкой скорости технического прогресса в древности. Изобретатель нашего времени посвящает свои усилия созданию новых устройств и технологий; изобретатель древности, по интеллекту ничем не уступавший современному, сосредотачивался на разработке и применении молитв и заклинаний, полагая, что это куда более многообещающий способ получить все, что нужно людям.

Человеческая личность на древнем Ближнем Востоке

Еще одним неожиданным для многих свойством древневосточного менталитета было то, что он, при всей роли коллектива в общественной жизни, с самого начала оказывается сугубо личностным. Нередко считают, что выделение личного сознания (в том числе этического) из коллективного было довольно поздним процессом, развернувшимся лишь в так называемое «осевое время» (середина I тысячелетия до н. э. и несколько последующих столетий). Согласиться с этим трудно. Достаточно вспомнить о том, какую экстраординарную роль для человека древности играет его имя — главный оплот личной идентификации вообще! В текстах самых разных эпох восточной древности: от «Эпоса о Гильгамеше», «Диалога господина и раба» и шумеро-аккадских пословиц в Вавилонии до важнейшего брахманского трактата «Законы Ману» в Индии и даже сочинений раннего конфуцианца Сюнь-цзы в Китае — человеческий мир рисуется в первую очередь как мир отдельных людей, делающих индивидуальный выбор (и по отношению к социуму, и по отношению к богам, и по отношению к другим личностям).

Как видно из письменных источников, общество на Древнем Востоке, хотя и имеет высший авторитет по отношению к любой личности, обосновывает этот авторитет только тем, что обеспечивает фундаментальные потребности своих членов; целью общежития, за редкими исключениями, считается не совершенствование или преображение людей, а их оптимальное выживание. Соответственно, общество предпочитает, так сказать, «не лезть в душу» своих членов, интересуясь обычно лишь практически значимыми аспектами их поведения по отношению к окружающим. Поэтому поощряемая государством идеология играет важную интегрирующую роль, но не насаждается и не навязывается как требующая обязательного согласия на индивидуальном уровне.