Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

медленно застегивая медные пуговички простенькой ситцевой кофты, рассеянно отозвалась Катя.

Пётр еще сильнее нахмурился. Не понравилось ему это «не знаю». Пересилив себя, спросил:

— За кого сватают?

— За Тимку Сысоева.

— А ты?

Катя блеснула глазами:

— Заладил! Чё я? Сам не видишь? Я же к тебе пришла. Не могла не прийти… Люб ты мне.

Пётр мрачнел на глазах. Заметив его изменившееся лицо, Катя обхватила его голову руками, зашептала, вглядываясь в глаза:

— Ну что? Что с тобой?

Сбивчиво, с трудом находя нужные слова, Пётр попытался объяснить. Вот должен он жить у Илюхина, а живет у тетки Агафьи. Бывает и так, что ночует в лесу или на острове. Это хорошо, что старший Илюхин Кате поверил, а то бы она вряд ли доискалась Петра. И так получается, что и впредь у него жизнь такая будет. И если Катя переберется в город, может статься, что они днями не будут видеться. И это хорошо, если днями. Сложиться и по-другому может. По всему выходит, что он, Пётр, тут ничего изменить не волен.

До Кати дошло только это «не волен». Не помня себя от обиды, рванулась к дверям. Ишь ведь, «не волен»! Она к нему сама пришла, а он — «не волен»! Выскочила из избушки, побежала, рыдая, по переулку.

Пётр ринулся было следом, но Николай, появившийся откуда-то из-под забора, оказался ловчее. Ухватив Петра за локти, укорил, задыхаясь:

— Стой! Не ты один, понял? Знал, на чё идешь! Ребята из-за тебя пострадать могут!

Только это и остановило Петра. Вырвался. Глянул хмуро на приятеля, черпнул ладонью холодной воды из ведра, поставленного на ступеньках, сам сел, понурился. Все внутри горело, как после долгого бега.

2

Штаб командующего Маньчжурской армией генерал-адъютанта Куропаткина расположился в городе Ляояне. Туда в Четвертого Сибирского корпуса. До половины мая сибиряки простояли бивуаком вблизи Ляояна, но в двадцатых числах полк откомандирован был в Восточный отряд графа Келлера для охраны горных перевалов.

Свой первый бой Андрей Кунгуров запомнил плохо.

Оглушенный шрапнелью, выстрелами, воплями, своим собственным страхом, он, почти не целясь, стрелял в прыгавших по камням японцев. Стрелял с каким-то даже удивлением, не веря, что маленькие фигурки в высоких фуражках и в белых кожаных чулках могут причинить ему вред. Но свистели пули, падали рядом солдаты, с которыми он только вчера сидел у костра, кто-то больше не шевелился, замерев в последнем жесте, а кто-то стонал и молил о помощи. И с еще большим удивлением стрелял Андрей в раскрытые рты орущих, набегающих на него фигурок. Стрелял и стрелял!..

Бой был оборван сумерками. Упала на землю тишина, чужая, черная, как низкое незнакомое небо.

Привалившись к валуну Андрей смотрел в это черное незнакомое небо и никак не мог заставить себя подняться, хотя слышал, как ротный собирает вокруг себя уцелевших бойцов.

— Ну чего расселся? — незло толкнул его ефрейтор Кузнецов. — Живой! Я уж думал, ты того… А ты эвон, расселся!

— Много убитых? — с трудом поднимаясь и ощущая противную дрожь в коленях, спросил Андрей.

Ефрейтор только усмехнулся, потом беззлобно проговорил:

— Япошки меня от греха спасли… Фельдфебелю-то нашему, Свитко, башку осколком продырявило… Истинно говорят, Бог шельму метит.

— А остальных-то за что? — слабо сказал Кунгуров.

Кузнецов тяжело вздохнул:

— Кто его знает… Жистя… Был человек, раз — и нет человека…

Появившийся унтер-офицер Малыгин, увидев их, закричал:

— Быстро! Отходим на север!

— Никак тебя вместо Свитко, царство ему небесное, назначили? — попытался подначить его Кузнецов.

— Или ты! — огрызнулся Малыгин. — Пошли, пошли!

— Пойдем, Андрюха, — поддерживая Кунгурова или сам за него держась, чтобы не упасть, сказал ефрейтор. — Стало быть, на отдых отводят… Раны зализывать…

Только к следующему вечеру Андрей окончательно пришел в себя. Прошла усталость первого боя и долгого ночного перехода. Солдатская жизнь потекла своим чередом.

Андрей подсел к Малыгину, который, пристроившись на снарядном ящике, вписывал какие-то цифры в разграфленные листы толстой тетради. Заметив Кунгурова, унтер-офицер оторвался от своего занятия. Утерев рукавом вспотевший от усердия лоб, проворчал:

— То-то покойничек Свитко таким злющим был. Поскрипи вот эдак пером, начнешь на всех кидаться, как кобель цепной. — Хмыкнув, унтер посмотрел на переминающегося с ноги на ногу Андрея. — Хотел чего?

— Хотел попросить тебя… — Андрей замялся, потупился: — Письмо мне нужно написать…

— Мамаше, что ли?

— Да нет… — Андрей смутился еще больше.

— Энто ж другое дело! — оживился Малыгин. — Мамаше бы тоже написал, но сердешные письма — мое любимое заделье. Про любовь писать — энто не по провианту бумажки заполнять. Я тебе сейчас так всё рас папу, не только девка деревенская, барышня не устоит! Тут что главное? Главное — слов красивых не бояться и ласки поболе.

Кунгуров отвел глаза:

— Дык мне шибко-то и не надо…

— Энто ты уж мне доверься, я знаю, чего надо, а чего нет, — задорно подкрутил рыжий ус унтер и, хлопнув ладонью по ящику, добавил: — Обделаем все в лучшем виде!

Малыгин глянул вокруг, подмигнул Андрею, торопливо выдрал лист из казенной тетради. Потом обмакнул перо в чернильницу, придирчиво осмотрел его кончик и, убрав невидимый волосок, приосанился:

— Зовут как?

— Татьяна…

— «Татьяна»! — досадливо скривился Малыгин. — По отцу-то как величают?

— Анисимовна… — растерянно ответил Пётр.

— Другой же коленкор. Значит, пишем так… — Малыгин задрал к небу курносый нос, чуть помолчал и проникновенным голосом проговорил: — Любимая моя Татьяна Анисимовна…

Андрей ухватил его за руку:

— Что ты! Не надо так!

— Тихо ты, малохольный! — недовольно отстранился унтер-офицер. — Кляксу посадим! Бумагу я отсель драть больше не буду, мне провиант записывать некуда станет. Чего тебе не нравится «любимая»? Не любишь, что ли?

— Люблю, — буркнул Кунгуров. — Но так не надо.

— Ну, деревня! — хлопнул себя по колену Малыгин, вздохнул: — Давай напишем — «милая»…

— Нет.

Малыгин воззрился на него:

— Дорогая… Любезная… Незабвенная…

— Нет, не надо так, — упрямо мотал головой Андрей.

— А как надо? — начиная терять терпение, спросил Малыгин.

— Пиши — уважаемая! — хохотнул появившийся возле них ефрейтор Кузнецов. — Бабы, они уважение любят больше любви.

Малыгин покосился на Андрея:

— «Уважаемая» — пойдет?

— Это можно, — согласно кивнул Андрей.

Вздохнув, унтер склонился над ящиком. Вывел первую строчку, добавил от себя, вот, мол, пишет это письмо под диктовку унтер-офицер Малыгин — хороший человек. Прочел вслух написанное.

— Эвон как ты себя! — рассмеялся Кузнецов.

— Правду же написал, — изобразил обиду Малыгин, повернулся к Андрею, подмигнул: — Или ты так не считаешь?

— Считаю, — смущенно улыбнулся Андрей.

— Ну вот, — наставительно заметил Малыгин и быстро заводил пером по бумаге. — Дальше я тебя спрашивать не буду, сам знаю, как надо нашу солдатскую жизнь описывать.