Ходи осматриваясь - Вадим Григ

Я поразмыслил минуту и насел на нее:

— Значит, неприятности? Он, часом, не обмолвился, что подозревает в них тебя?

— Нет, — с тоскливой решительностью возразила она. — Да поверь же мне, ради бога.

Похоже, в чем-то Тамара ему все-таки открылась. Но в чем и в какой мере? И какого рожна ему понадобилось звонить Наталье?

— И вы встретились, — провозгласил я утверждающе. — Где и когда?

Она отвела взор и покачала головой.

— Нет, — и завершила обреченно, — я… не пошла.

— Так, ты не пошла, значит. Испугалась, что ему что-то известно. И… — Я замолк на миг и вперился в нее. — И отправила на встречу своего палача.

Она нервным движением потерла кулаком по грудине и подавленно призналась:

— Я попросила встретиться и выяснить, что Борису нужно.

— Повторяю — и больше не стану: что вы с ним сделали?

— Ничего. Ей-богу, ничего, — прохрипела она в отчаянии. — Он сбежал. Сразу же. Завидя Ломова. И никто из нас его больше не видел. Ну бога ради, поверь наконец! — Это звучало уже как заклинание. — Почему не допускаешь, что его разыскали эти… из банка? Может, до него добрались они?

— Нет, — не согласился я, — с банком не вяжется. Никак не вяжется.

— Он мог и от них сбежать. И может, где-то хоронится, боясь навлечь беду на семью. Не знаю. Ничего не знаю. Но ради бога, поверь! Я никак не причастна к его исчезновению. Мы сами ломали голову. И до сих пор я ничего не понимаю. Всеми святыми клянусь!

Святыми? К каким святым она взывала? Потерянный, я хмуро смотрел на нее и осознавал свою полную беспомощность — точно в стену уперся. Верить — не верить? Она права: ни единому слову я уже не верил. Но если она лжет, то явно настроена крепко держать рот на замке, а это тебе не запоры распределительного щита на лестничной площадке. И что дальше? Дальше оставаться здесь было совершенно бессмысленно. Широко распахнутые обворожительные глаза лучились искренностью и всесветной печалью. К горлу подкатила теплая и противная волна. И сделалось еще противней оттого, что я вдруг ощутил, как по-прежнему меня влечет к ней — и как тянет ей поверить.

— Дай бог, — удрученно изверг я, — чтобы хоть сейчас ты не врала. И не дай бог, если ты соврала.

— Гриша, — сказала она с нежеланной сердечностью, — ты убедишься. Ты сам скоро во всем убедишься.

Я ничего не ответил. Медленно прошел мимо, вдохнув напоследок слабый аромат божественных духов, отпер двери — и убрался прочь.

14

Ее арестовали через три дня, в аэропорту Шереметьево. По подозрению в убийстве некоего Ломова. Во время обыска на квартире обнаружен переделанный газовый пистолет — предположительно орудие преступления. С собой она имела немалую сумму американской валюты. Обо всем этом мне сообщил вездесущий Бекешев. Голос его гудел и раздирал мембрану в трубке:

— Детский лепет! Будто деньги выручены продажей квартиры и прочего движимого и недвижимого имущества. Замыслила, мол, вложить их в какое-то дело за бугром. Но башли, представляешь, бешеные! На несколько порядков выше.

— Как она собиралась вывезти?

— Да, господи, у нее почти вся таможня там в приятелях числится. Нет, что ни говори, темная лошадка. Вот к кому надо было приглядеться, господин Шерлок Холмс. А не по кладбищам бегать.

— С чего ты взял, что она связана с моей историей? — вяло пробормотал я.

— Нюхом чую. Нюхом. Дай срок — убедишься. Что? Что ты там бубнишь? Да ты, никак, не в духе. Не выспался? Или настроение плохое? Что-то ты мне не нравишься, братец кролик.

Настроение?.. Я положил трубку и уставился в раскрытое окно. Небо пенилось густым смоляным дымом. Настроение действительно никуда не годилось — совершенно упадочное настроение. Я прогулялся по квартире, потыкавшись во все углы. И засел на кухне. Бессмысленно пересчитал кусочки рафинада в пластмассовой вазочке. Заварил кофе — что-то он получился слишком горьким и терпким. Включил приемник и попытался вслушаться: «Эхо Москвы» бойко играло в какую-то веселую «угадайку». Помаялся немного, вырубил. Отыскал в кипе старых газет заброшенный сканворд, но через десять минут уныло отставил: элементарные понятия словно начисто стерлись из памяти. Зато в ней, памяти, то и дело всплывала красиво огороженная светлым деревом батарея — и глухой стук шмякнувшегося за нее лже-газовика. Черт побери, зачем я это сделал? По телу пробежал холодный озноб. Я потрогал лоб и дыхнул на ладонь — не заболеваю ли? «Ты мне не нравишься, братец-кролик». Я и сам себе не нравился — и даже очень. Прямо-таки кисейная барышня… кисейная или кисельная? Точнее, наверное, будет — кисельная. Ну и размазня ты, Рогов, кисельная размазня.

Потом в дверь грянул еще один звонок. И объявился милейший Трошев. «Капитан Трошев, помните?»

— Да-да. Разумеется, помню. Есть какие-нибудь новости по делу?

— Видите ли, не могу сказать пока — по делу это, не по делу. Эээ, не могли ли вы подъехать к моргу. Это…

— Нашли?! — просипел я, чувствуя, как куда-то глубоко в желудок проваливается сердце. — Вы нашли его?

— Видите ли, пока не знаем. Какой-то труп обнаружили. В лесу ребятня наткнулась — у них игра там проходила, что-то вроде «Зарницы».

— Мне… мне нужно опознать?

— Знаете ли… — опять протянул он. — Боюсь, опознавать там нечего. Тело пролежало в земле, наверное, больше месяца. Зарыли, видать, неглубоко. И вроде бы дождями размыло. В общем, в безобразном состоянии. Сгнило все, да и бродячие псы постарались. Но, может быть, вы пока что на вещи посмотрите.

Я с надсадой переборол тошноту и тяжело выдавил:

— Но я плохо знал его гардероб.

— Все-таки посмотрите. А вдруг…

Через час я уже входил в небольшую комнату при морге. Встретили меня трое: Трошев, какой-то чин из городского управления и тучный прозектор в синем халате с абсолютно гладким черепом. Я пребывал как в тумане. Лысый хозяин кабинета что-то пространно объяснял, дружелюбно улыбаясь и беспрестанно поглаживая полированную макушку. Пробивалось туго. Я смутно уразумел, что для лабораторной идентификации им потребуется хоть сколько-нибудь определенная отправная посылка.

— Пока мы лишь предполагаем, — вмешался опер в штатском. — Если бы хоть небольшая зацепка проклюнулась… На бомжа, бесспорно, не тянет: костюм добротный, из дорогой ткани, и при галстуке. Но никаких документов, ни клочка бумаги. Понимаете, жена пропавшего в больнице.

— Да, — кивнул я тоскливо, — ее выпишут только послезавтра.

Санитар приволок объемистую нейлоновую торбу. Я смотрел и качал головой. Передо мной сноровисто разворачивали замызганные останки былого нарядного облачения — но чьего? И на какое такое торжество шел и не дошел бедолага? Однобортный пиджак изначально, очевидно, темно-коричневый, а сейчас загаженный, грязно-бурый. Разорванные местами брюки того же цвета. Ремень — широкий, с крупной узорной пряжкой. Скукоженные туфли. Туфли? Тупоносые, черные, с тонким кантом поверху и чуть скошенными каблуками.

— Что-то подобное было на нем, — пробормотал я. — Но…

— Ясно, — понятливо сказал опер. — Весьма ходовая обувь. Аналогичная, наверное, у многих.

Но я уже не слушал. Я разглядывал облинялый, пожухлый шматок, в другом — предметном — бытии именовавшийся галстуком. Некогда, очевидно, ярко-красный, с вышитым посредине бордовой нитью гусиным пером. Я содрогнулся — и с минуту не в силах был разжать оцепеневшие губы. Шесть пар напрягшихся глаз впились в меня с раздирающим душу немым вопросом. Наконец мне удалось справиться и прохрипеть:

— Это… это я привез ему из Италии. Презент. Два года назад.

— Во-о! — возрадовался лысый прозектор и довольно потер ладонь о ладонь. — Здорово, уже, значит, кое-что. — И что-то еще загундосил.

Опер оказался более участливым. Он пристально поглядел на меня и сокрушенно вздохнул:

— Вы посерели. Плохо, да? Близкий друг? — Я кивнул. — Ладно. Не видите больше ничего — из знакомого, я имею в виду? — Я тупо мотнул головой.

— Тогда, пожалуй, мы не станем вас дальше здесь задерживать. После мы встретимся с женой и обговорим необходимые для идентификации подробности. Идите, идите. Спасибо вам большое. И не надо так нервничать. Все будет в порядке.

Черт! Что за идиотская, бессмысленная фраза. Ну что, что может быть в порядке?!

Они собираются встретиться с Милой. Да, конечно, это их долг и их непосредственная обязанность. Но бедная девочка! Еще и это… Я поставил машину в гараж. Хохлиться в своих холостяцких апартаментах до отвращения не хотелось. «На миру и смерть красна». Я выбрался на улицу и медленно побрел по тротуару. Однако уже через пятнадцать минут невероятно продрог — холодало прямо на глазах. Кто это сказал: небо беременно грозой? Я бы сейчас чуть-чуть переиначил: небо беременно осенью. Сильно, очень сильно тянуло унылой порой. И люди вокруг беременны — заботами? проблемами? горестями? Чудилось, будто у всех не только мрачные лица, но и грустные мысли. Хотя нет, вон те двое закатились громким заразительным смехом. Я поморщился, отчего-то этот заливистый гогот вызвал во мне волну тоскливого раздражения. И я поспешил домой.