Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

Но вернёмся к Свидригайлову. Сватовство к сверхюной невесте, судя по всему, было для него делом не весьма серьёзным - по инерции, по закоренелой привычке к сладострастию и наклонности к педофилии затеял он это дело. А вот на Авдотью Романовну человек этот поставил всерьёз. Его мучительная страсть к сестре Раскольникова длилась уже не один день и достигла точки кипения. Ещё когда Дуня жила-находилась в его имении, он готов был по первому же её слову убить жену (что, впрочем, он и сделал позже без всякого соизволения), а теперь он решил поставить на карту собственную жизнь.

Перед решительным, последним свиданием-разговором с Авдотьей Романовной Свидригайлов совершает невероятные для его, как бы мы сейчас сказали, имиджа благодетельные поступки: оплачивает похороны Катерины Ивановны Мармеладовой, выделяет капитал на устройство её детей-сирот, предлагает Раскольникову 10 тысяч рублей для Дуни, дабы избавить её от вынужденного брака с Лужиным, а всё семейство Раскольниковых от нищеты... Иному читателю такая метаморфоза может показаться необъяснимой, странной и даже художественно неубедительной. Однако ж, странного в этом ничего нет. Свидригайлов прекрасно понимает, что такой, каков он есть, он вызывает у Дуни всего лишь брезгливость и отвращение. Он предпринимает кардинальные, на его взгляд, попытки в единый миг как бы переродиться, сделаться лучше. Предстать перед любимой женщиной этаким благородным и благодетельным рыцарем. У него, к тому ж, имеется ещё один сильный и, как, опять же, ему кажется, благородный козырь в запасе - он мог, но не выдал брата Дуни полиции.

Говоря о десяти тысячах для его сестры в разговоре с Раскольниковым, Свидригайлов уверяет: "...я без всяких расчётов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна..."(-5, 274) Но, разумеется, в тот момент не только его собеседник, но и сам Аркадий Иванович не верил в то, что "без всяких расчётов": расчёт-то, пусть и наивный, как раз был - удивить, поразить Дуню, растопить лёд в её сердце. Но вот, надо отдать ему должное, уже после катастрофы, после рокового для себя свидания с Дуней, Свидригайлов уже совершенно бескорыстно продолжает совершать благодеяния: дарит 3 тысячи рублей Соне (чтобы было на что вслед за Раскольниковым в Сибирь ехать и на что там жить), оставляет аж 15 тысяч своей юной несостоявшейся невесте (хотя, конечно, лучше бы суммы распределить наоборот!)... А ведь по складу его натуры и согласно атеистическому мировоззрению, ему должно было перед добровольным уходом из жизни дойти и вовсе до предела цинизма, уж совсем какой-то безобразный выверт сделать-утворить - к примеру, изнасиловать Дуню или выдать-таки брата её, дабы отправить его если не в Америку вслед за собой, то хоть на каторгу... Вот как сам Достоевский позже рассуждал об этом в письме к своему читателю и почитателю Н. Л. Озмидову (февраль 1878 г.):

"Теперь представьте себе, что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог - это всё одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, и там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на мою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счёт других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и всё умрет, ничего не будет!.." (301, 10)

Выходит, Аркадий Иванович в самых потаённых глубинных извивах своей потасканной души всё же робко надеялся на бессмертие не только в виде закоптелой баньки с пауками, на существование Бога, стремился-желал перед свиданием с Ним, как перед свиданием с Дуней, уравновесить пуды своих преступлений, циничных поступков и грехов золотниками предсмертных благодеяний...

Даже человек, впервые читающий "Преступление и наказание", вскоре понимает, что Свидригайлов обречён. Ему суждено было погибнуть если не добровольной, то насильственной смертью. Достаточно сказать, что Раскольников несколько раз по ходу повествования клянётся сам себе, что в случае, если Свидригайлов начнёт шантажировать Дуню, он негодяя убьёт. А потом и вовсе, не таясь, Раскольников заявляет об этом прямо в лицо своему сладострастному двойнику-цинику: "- Я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Моё слово верно: вы знаете, что я сумею сдержать его..." Ещё бы Аркадий Иванович не знал - уж если этот ненормальный кроткую Лизавету топором зарубил... Однако ж, Свидригайлов на эту нешуточную угрозу лишь улыбается - до свидания-встречи с Дуней осталось полчаса и всё уже решено.

А вскоре он будет и на самом деле смотреть в лицо смерти, то есть - в дуло револьвера: теперь уже сестра Раскольникова всерьёз вознамерилась-решила убить этого страшного человека, дабы не допустить насилия над собой. Свидригайлов же, ослеплённый страстью, как бы совершенно забывает о своём страхе смерти. По существу, уже в этой драматичной сцене он совершает попытку самоубийства чужими руками (словно Лермонтов на дуэли):

"- ...Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!

Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове. (...)

- Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!

Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими чёрными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда ещё он не видал её столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз её в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжёг его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:

- Укусила оса! Прямо в голову метит... Что это? Кровь! - Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его прямому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что такое она сделала и что это делается!

- Ну что ж, промах! Стреляйте ещё, я жду, - тихо проговорил Свидригайлов, все ещё усмехаясь, но как-то мрачно, - этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!

Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер.

- Оставьте меня! - проговорила она в отчаянии, - клянусь, я опять выстрелю... Я... убью!..

- Ну что ж... в трёх шагах и нельзя не убить. Ну а не убьёте... тогда... - Глаза его засверкали, и он ступил ещё два шага.

Дунечка выстрелила, осечка!

- Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там ещё есть капсюль. Поправьте, я подожду.

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на неё с дикою решимостью, воспалённо-страстным, тяжёлым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрёт, чем отпустит её. "И... и уж, конечно, она убьёт его теперь, в двух шагах!.."

Вдруг она отбросила револьвер.

- Бросила! - с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевёл дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.

Он подошел к Дуне и тихо обнял её рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.

- Отпусти меня! - умоляя сказала Дуня.

Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.

- Так не любишь? - тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

- И... не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.

- Никогда! - прошептала Дуня.

Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на неё. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.

Прошло ещё мгновение.

- Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне.) Берите; уходите скорей!.." (-5, 469-470)

Отпустив-таки Дуню с миром, Свидригайлов случайно обратил внимание на револьвер, отброшенный ею, подобрал: там оставались ещё два заряда и один капсюль. К слову, револьвер этот принадлежал некогда самому Свидригайлову и вот, волею случая, отыскал своего хозяина, сохранив для него единственный и последний выстрел. Впрочем, и этот, последний, капсюль мог тоже дать осечку, - и что бы тогда делать стал в наипоследний момент Аркадий Иванович? Об этом можно догадываться: уже имея револьвер в кармане, за несколько часов до самоубийства, Свидригайлов в полночь переходит через мост и "с каким-то особенным любопытством и даже с вопросом посмотрел на чёрную воду Малой Невы..." Вполне вероятно, что, не сработай капсюль, он бы просто-напросто утопился. На верёвку этот господин вряд ли согласился бы, не желая опускаться до уровня своего лакея Филиппа.