Александр Дюма Великий. Книга 2 - Даниель Циммерман

То есть «Воспоминание о другой жизни», или, в зависимости от издания, «Фантазия», или «Видение», которое с 1831 года уже неоднажды было опубликовано. Вправду ли верил Жерар, что лишь накануне сочинил свое стихотворение двадцатидвухлетней давности, но столь соответствующее его нынешней любви к Женни Колон, от которой он так никогда и не оправится? Или, может быть, это Александр что-то напутал? Навряд. С одной стороны, Александр напишет биографию Жерара в 1855 году, то есть вскоре после смерти поэта[123]. С другой, во время этого же визита Жерар точно таким же образом продиктует ему и «Сидализок», стихотворение, написанное два года назад («Где милые наши?»). Эту путаницу или, скорее, выбросы памяти можно объяснить онирической неустойчивостью памяти поэта, заставляющей его легко перемещаться из времени во время, постоянно перевоплощаясь в различных персонажей. В тот момент, когда Александр собрался уже уходить, Жерар рисует змею, кусающую собственный хвост и пишет в середине:

Царица Савская вещала СоломонуЕсли я, если ты, если мы того хотим.

Александр замечает ему, что здесь не очень хорошо обстоит с рифмами. По-французски да, ты прав, но по-древнееврейски звучит отлично, и Жерар отдает ему драгоценный листок с тем самым заклинанием для получения кольца Соломона. Александр благодарит, выходит, переворачивает бумажку на другую сторону. На обороте ее записан фрагмент из «Аврелии, или Сон и жизнь», последнем произведении Жерара, напечатанном лишь в 1865-м. Прежде чем отослать его издателю своего друга, Александр снимает для себя копию, так как «вполне вероятно, что из оставленного им придется печатать и незаконченное». В начале августа 1854-м Жерар снова в больнице. В октябре ему надоедает там лежать, хотя доктор Бланш и не считает, что он выздоровел. «Жерар полагал, что он в добром здравии; тетка Жерара это отрицала; Комитет литераторов от имени Общества настойчиво требовал выхода его из клиники». Доктор Бланш отпустил его 19 октября. 31-го «Мушкетер» напечатал первую часть «Пандоры». 24 января 1855-го на дворе трескучий мороз. В особняке на Амстердамской улице под номером 77, куда Александр только что переехал вместе с дочерью, его среди ночи будит полиция: Жерар просит прийти за ним в участок с пальто. Его арестовали, когда он голышом разгуливал по бульварам. Александр берет фиакр и едет в комиссариат. Жерар недоволен:

«— Ах, дорогой друг, объясни же этим господам, что я имею право гулять одетым ли, голым ли, как мне заблагорассудится, ибо я посвящен и назван коптом первого класса».

Александр убеждает его, что эти господа просто не хотели, чтобы он простудился. Этот довод заставляет Жерара надеть пальто. В фиакре Жерар возвращается к одной из своих навязчивых идей, будто бы он встретил своего двойника. Согласно немецкой традиции, это означает, что «смерть близка». Совсем недавно он хотел броситься в Сену, но внезапно все звезды погасли. «И я вскричал: «Увы мне! увы! увы! свершились времена и близок конец мира, предвещенный Апокалипсисом». Но людей как будто это вовсе не волновало, что поразило Жерара, и, возможно, поэтому размышления о других отвлекли его той ночью от самоубийства. У Александра согласился он выпить чашку чая, в постель лечь отказался, скрючился в кресле и закрыл глаза. Александр пошел спать. Проснувшись, он не обнаружил Жерара. «На следующий день в шесть часов утра его нашли повесившимся на улице Вьей-Лантерн».

Об этом самоубийстве Александр узнаёт из письма Арсена Уссея, который просит его приехать на место происшествия. Он едет. На площади Шатле кучер останавливается, дальше он ехать не может. Александр пешком взбирается по горбатой улице Тюери, спускается «по скользкой, узкой, зловещей лестнице, по одну сторону которой, справа, ступеньки упираются прямо в стену, а по другую, не более метра шириной, продолжающаяся улица ведет к лавчонке слесаря, где, вместо вывески, висит здоровенный ключ, выкрашенный в желтый цвет.

Перед дверью на лестничных перилах, образующих парапет, копошится ворон, который время от времени издает звуки, но не обычное карканье, а пронзительный свист». Уссей уже ждет его внизу у лестницы. Кивком головы он показывает Александру на «сводчатое окно с железными решетками, напоминающими тюремные». С оконной поперечины свисает «белая тесемка, вроде той, из которой делают завязки для фартука».

Оба друга едут в морг. «Он лежал по пояс голый; не прикрытый ничем, кроме собственных брюк.

На теле, исхудавшем от нравственных страданий еще в большей степени, чем от физических, явственно выступали ребра и ключицы.

Вокруг шеи виднелась лиловатая линия. Черты лица были слегка искажены.

На соседнем столе лежала молодая девушка, бросившаяся в Сену от несчастной любви.

Если и вправду мертвые в полночь вступают в беседу, эти два трупа, должно быть, порасскажут друг другу много грустного!»

Александр возвращается к себе на Амстердамскую улицу «глубоко опечаленный. Я видел Жерара де Нерваля одним из последних; и я любил его, как любят ребенка». Дома он находит письмо от Мери, который просит Александра взять на себя инициативу в сборе денег на могилу Жерару по подписке. К сему марсельский поэт прилагал на редкость бездарную надгробную эпитафию в тридцати двух стихах. Поэтические вкусы Александра известны, он помещает в «Мушкетере» свой ответ Мери: «Бедняге Жерару не нужно теперь ничего, кроме черной мраморной плиты с вашими стихами. Могиле поэта — королевскую эпитафию». Сбор денег Александр предлагает организовать во время званого ужина у Рашель. Однокашник Жерара Теофиль Готье и Уссей просят оставить «ревнивой дружбе печальную радость воздвигнуть и оплатить этот камень». Александр соглашается. Но в результате плиту оплатит он сам, а за место на кладбище заплатит Литературное общество[124]. К счастью, стихи Мери на плите так и не были выбиты, но Бодлер, на похоронах не присутствовавший, дабы не внимать «отвратительно скучной проповеди» и не принимать участие в «изощренном убийстве поэта», напишет Жерару превосходную эклогу в прозе в «Очерке об Эдгаре По»[125]: «Сегодня, 26 января [1856] ровно год, как тихо, никого не обеспокоив, так незаметно, что скромность эту можно вполне принять за презрение, от нас ушел писатель поразительной честности, высочайшего и здравого ума, который никогда его не покидал, освободив душу свою на самой мрачной из всех возможных улиц».

Поскольку доктор Бланш засвидетельствовал, что Жерар покончил с собой в состоянии умственного расстройства, в соборе Парижской Богоматери имела место религиозная церемония в присутствии двухсот человек, «там были все славные имена», кроме ссыльного Гюго. «Какое-то количество набожных женщин явилось помолиться — кто за поэта, кто за самоубийцу». Среди них и Мари Дюма, «она очень любила Жерара, которого сотни раз пыталась утешить ласковым словом, секрет, известный лишь молодым и красивым. Вскоре появилась таинственная корреспондентка, которая согласна была на все, дабы свершилась блестящая литературная карьера, которой, как ей казалось, она достойна. Ибо она много чего уже успела написать и в том числе «Мир живых цветов»[126], опус, навеянный душераздирающими названиями входящих в него новелл, типа «Страдания фиалки», «Болезни розы», «Смерть бабочки», «Камелия и вьюнок». И как раз сей последний «шедевр», согласно ее авторитетному мнению, она и принесла в «Мушкетер» в начале октября 1854-го. До сих пор ей всюду отказывали, несмотря на невероятную настырность. Только чтобы от нее отделаться, «le Pays» взяла у нее «Золотой бутон», достоинства которого легко себе вообразить, но так его и не напечатала. И теперь, когда она являлась осуществлять свои «справедливые требования», приходилось звать полицию, чтобы ее выдворить. В «Мушкетере» к этой крайности пока не прибегали, но едва она появлялась, всех словно ветром сдувало. Александр, со своей стороны, «вот уже три недели смутно слышал о некой даме, которая за это время раз сорок или пятьдесят приходила в редакцию «Мушкетера», заставила всех редакторов одного за другим заниматься ее рукописями, а газету — их печатать. Из всех этих слухов, дошедших и до меня, подобно тому, как слух о грядущей смерти Ифигении дошел до Ахилла, следовало, как я понял, что манускрипты этой дамы были непечатаемы.