Александр Дюма Великий. Книга 2 - Даниель Циммерман

Ее персонажи мечтают, раздумывают, философствуют; мои действуют.

Я — движение и жизнь; она — спокойствие и мысль».

В следующем году он снова славословит свою приятельницу в «Мушкетере» от 13 ноября 1854-го. Пьеса Санд «Фламинио» не без оснований была разгромлена. Поскольку они по-прежнему не видятся, стало быть, она восхищается им на расстоянии и с возрастом все больше чувствует себя его сестрой.

Совершенно очевидно, что Александр не в полном одиночестве занимается «Мушкетером» в трех тесных комнатушках на первом этаже дома 1 на улице Лаффита, то есть по тому же адресу, что и роскошный ресторан «Золотой Дом», принадлежащий ему и являющийся приложением к газете. В передней царит Мишель, бывший садовник в замке Монте-Кристо, назначенный Александром кассиром в газете, потому что, как он сам говорит, Мишель не умеет ни писать, ни читать, ни считать, будучи, вероятно, одним из редких случаев потери грамотности, так как в «Истории моих животных» несколькими годами раньше мы помним его как консультанта и ученого комментатора, обильно использующего латинские цитаты и имеющего в качестве настольной книги словарь по естественной истории. Впрочем, это неважно, поскольку счета вести вовсе не сложно, после того как Александр прикладывается к кассе. В тот день, когда она оказывается совершенно пустой, он спрашивает администратора Мартине о причинах этой аномалии:

«— Куда девались деньги подписчиков и от розничной продажи газеты?

— Но, дорогой мэтр, вот уже неделю вы берете по пятьсот франков каждый вечер.

— Но ведь пятьсот франков — минимальная сумма, если я за переписку должен платить полторы тысячи».

Вторая комната — кладбище непроданных экземпляров, нераспечатанной почты, непрочитанных и отвергнутых рукописей, как и в любой другой газете. Третья комната полна различных представителей литературной богемы, авторов в поисках персонажей, проклятых поэтов, писателей, не нашедших издателей, не говоря уже об армаде редакторов, более или менее насильно добровольных, среди которых можно видеть талантливых Мери, Филибера, Одебрана, Октава Фёйе, Поля Бокажа, Анри Рошфора, Эмиля Дешана, Роже де Бовуара, Теодора де Банвиля, Мориса Санда, Альфреда Асселина, графиню Даш. Само собой разумеется, что время от времени приходит за жалованьем незаменимый Рускони, единственный, кому Александр платит регулярно. В виде бесплатного приложения — некий Макс де Гориц, из старой венгерской аристократии, политический изгнанник, женатый на очень красивой дочери одного из мнимых Людовиков XVII. Настоящая фамилия Горица-Мейер, распространенная среди немецких евреев, в отличие от которых занимается он не финансовой деятельностью и даже не мелкой торговлей, а мошенничеством и кражами со взломом. Что до убийств, то к ним он прибегает лишь в случаях крайней необходимости. Возможно, неплохой муж и наверняка полиглот, он переводит для мэтра пьесы Иффланда и Коцебу. В ожидании, пока Александр их переделает, суровый Ноэль Парфе возмущается подобным сотрудничеством и не прочь предсказать его финал в письме к брату Шарлю: «Господин граф Макс де Гориц, сделавшийся правой рукой Дюма, дважды застигнутый за опустошением кошелька мэтра, уличенный в двадцати других низостях, но тем не менее оставшийся при «Мушкетере» и получающий ежемесячное жалованье в двести пятьдесят франков! Наконец-то, только что и за преступление, на сей раз не касающееся Дюма, схвачен жандармами и препровожден в Мазас со всеми подобающими ему почтением и наручниками. И вот какими людьми окружен там этот несчастный и великий глупец при всем его уме».

Александр глупец? Или он просто снисходителен к всяческому плутовству, как это уже было с его секретарем Фонтеном и Жюлем Леконтом, которыми он, по крайней мере, не восторгался, в отличие от великих алкоголиков и безумцев. Среди последних как раз Нерваль, раньше времени вышедший из психиатрической клиники доктора Бланша и время от времени посещающий редакцию «Мушкетера». «В то время он пребывал полностью в состоянии, которое пытался описать в книжке под названием «Мечта и жизнь», и живо мне напоминал людей, коих видел я в опьянении гашишем»[122]! В один из своих заходов в газету, не застав Александра, он, «вместо визитной карточки», оставляет «El Desdichado», по-видимому тут же и нацарапанное. А почему бы и нет, легко можно представить себе Жерара, забившегося в угол редакторской комнаты и среди шума и дыма на одном дыхании сочинившего чарующие строки:

Я — Сумрачный, я — Безутешный, я — Вдовец,Я Аквитанский Князь на башне разоренной,Мертва моя Звезда, и меркнет мой венец,Лучами черными Печали озаренный.

Развей могильный мрак, верни мне, наконец,Плеск италийских волн и Позилипо склоны,Цветы верни, расплавь тоски моей свинец,Из виноградных лоз даруй мне кров зеленый.

Я Феб или Амур? Я Лузиньян? Бирон?На лбу моем горит лобзанье Королевы,Я видел грот Сирен, и слышал их напевы,

И дважды пересек победно Ахерон,Когда исторгнутые мной из струн Орфея,Лились то вздохи Дев, то стоны скорбной Феи.

Я привожу эти стихи полностью, дорогие читатели, не для того, чтобы гнать строку, но чтобы вы были ко мне снисходительней за то, что я даю вам случай перечитать это чудо, ранее навязав вам чтение энного количества стихов Александра. Публикация «El Desdichado» (Обездоленный, исп. — Примеч. пер.) 10 декабря 1853-го в «Мушкетере» сопровождалась «Беседой с моими читателями», в которой Александр объясняет, что «время от времени, когда он был поглощен какой-то работой, фантазия, сумасбродная хозяйка дома, тотчас же изгоняла из дома разумность, которая жила там лишь на правах любовницы». И тогда он становится «то царем Востока Соломоном, заклинающим духов своей соломоновой печатью и ожидающим свою царицу Савскую <…>, то султаном Гера-Гераем, князем Абиссинским, правителем Египта, бароном Смирны, и он писал мне, видя во мне своего сюзерена, чтобы испросить разрешения объявить войну императору Николаю. В другой раз полагал он себя безумцем и рассказывал, как им стал, с таким радостным воодушевлением, переживая перипетии столь забавные, что каждому тотчас хотелось тоже стать безумцем и последовать за столь увлеченным проводником в страну его химер».

«Химеры», так назывался сборник сонетов, в который входил и «El Desdichado», были опубликованы в январе 1854 года вместе со сборником новелл «Дочери огня», который Жерар посвятил Александру в благодарность «за несколько одних из самых очаровательных ваших строчек на надгробии моему разуму». За сим Жерар оставляет Наполеону Малому объявить, вместо себя, войну русскому царю Николаю I, а сам отправляется проводить дни то в Германии, то в клинике доктора Бланша, где навещает его Александр. Жерар рассказывает ему тогда, что он нашел «заклинание, с помощью которого можно овладеть перстнем царя Соломона, тем самым знаменитым перстнем, что укрощает демонов. Мы помним, что однажды в «сумасшедшем доме Палермо» Александр уже погружался в мир безумия, так же погружается он и в мир Жерара. В действительности, на сына Генерала с его маниакально-депрессивным психозом и на отца подверженного циклотимии Дюма-сына «разговоры безумцев оказывают чрезвычайное влияние… вплоть до того, что в какой-то момент я начинаю сомневаться, в здравом ли я уме». Итак, он находит совершенно естественными рассказы Жерара о его предшествующих жизнях и о стихах, навеянных накануне мелодией, услышанной сто лет назад, когда он был племянником Рамо. Александр просит у него эти стихи для своей дочери Мари. Жерар соглашается сделать сей подарок с тем большей охотой, что последние подаренные ей его стихи были слишком печальны, что позволяет предполагать возможную эпизодическую связь между ним и Мари Дюма. И не явились ли те умственные расстройства, которые все определенней проявляются у дочери Александра, в какой-то степени результатом воздействия на нее Жерара, еще когда она была девочкой? Жерар достает из карманов множество обрывков бумаг. Соединяет вместе некоторые из них и диктует Александру: