Утопия - Марина Дяченко

По стеклу медленно, деликатно застучал дождь. Потом все быстрее и быстрее. Потом забарабанил.

– Артем… Обними меня.

Прикосновение. Еще. Спокойствие. Безмятежное счастье.

Ей снилась та давняя экспедиция, безмолвный зеленоватый мир и затопленные морем, не убранные вовремя Ворота. Во сне вместо Славки с ней был Максимов.

Ей снился Андрей Зарудный, молодой, моложе самой Лидки. Почему-то с зелеными глазами, и из глаз Андрея Игоревича улыбался мальчик Артем.

Ей снились университетские коридоры, и красные ковры на ступенях гэошной конторы, и красные поля бесконечных маков. И вместо множества непонятных, необязательных в ее жизни людей там появлялся Максимов. Она не видела его, но ощущала его присутствие.

Весь прежний мир, вся ее прежняя жизнь были подернуты пыльной такой занавесочкой. Порой прозрачной, порой почти неразличимой. И только теперь, сдернув пелену, Лидка понимала, что жить под ней невыносимо. Под этой серенькой, всепроницающей пленкой нелюбви.

Она потеряла полжизни.

А могла бы потерять всю, без остатка. И так и не понять, чего лишилась.

…вопящих о нарушении прав человека. Уместно спросить этих господ: о каких правах речь? О праве любого из нас быть затоптанным на пороге Ворот? О праве быть погребенным под лавой, или смытым волной, или убитым глефой? Почему меры по спасению населения во время кризиса кажутся кому-то то антигуманными, то излишними, то несвоевременными?

А вот почему. Во все времена на апокалипсисе кормилась целая стая кровососов – от продажных государственных чиновников, пропускавших в Условленное время армию своих родственников, до сомнительных фирм, отпочковавшихся от старого ГО, за колоссальные деньги обещавших безопасные «эскорт, транспортировку, эвакуацию». Теперь они лишены этой возможности, теперь им не нравится, что каждый гражданин имеет равную возможность гарантированно и бесплатно эвакуироваться в Ворота. Теперь они орут о «нарушении прав человека», существующем только в их воспаленном воображении…

…Она ждала его дольше обычного. Он пришел запыхавшийся, огорченный – мать, по его словам, что-то давно подозревает и вот-вот даст подозрениям ход. Пряча глаза, он предположил, что, возможно, придется изменить порядок встреч или вообще некоторое время не встречаться. Через минуту, увидев ее лицо, он обнял ее и сказал, что бросит ради нее и школу и семью. Что сбежит с ней в лес.

Нервно смеясь, они помогали друг другу раздеться, когда за окном взвыла сирена. Был ясный апрельский вечер; в соседней квартире упал и загрохотал по полу оцинкованный таз.

– Граждане, учебная тревога. Граждане, зачет времени пошел. Внимание… Учебная тревога… Сто семь, сто шесть, сто пять, сто четыре…

Лидка медленно выпустила руки Максимова. Остановившимися глазами посмотрела ему в лицо.

– Не пойду.

Он переступал с ноги на ногу, то просовывая руку в рукав рубашки, то снова выдергивая ее обратно.

– Что?

– Не пойду! – шепотом выкрикнула Лидка. – Нет! Ненавижу! Не хочу! Запру дверь, всех к черту! Моя квартира… Не пойду! Не желаю!

– Девяносто два, девяносто один, девяносто, восемьдесят девять, – бубнил металлический голос во дворе. По лестнице гулко топали чьи-то ноги.

– Успокойся, Лидочка…

– Я спокойна. С меня хватит. Я не крыса, я не желаю! Я не поддаюсь дрессировке. Я имею право сдохнуть! Я… имею право… любить тебя, когда хочу! Я свободный человек!

– Лида…

Она улеглась на диван и закинула ногу на ватную спинку.

– Все. Иди. Ты – иди. А мне уже плевать.

– Шестьдесят восемь, шестьдесят семь, шестьдесят шесть…

– Лида, – глухо сказал Максимов. – Мой отец… Теперь ты. Я не хочу.

– Ничего мне не сделают, – сказала она зло.

– Сделают, – тихо сказал Максимов. – Это сабостаж. Для начала выгонят из школы… Все… станет… труднее.

– Пятьдесят два, пятьдесят один, пятьдесят, сорок девять…

– Лида, – шепотом сказал Максимов, – я тебя очень-очень прошу. Пожалуйста. Ну пересиль себя…

Она отвернулась лицом к диванной подушке и зарыдала.

По счету «ноль» они вышли из подъезда – бледный мальчик со школьным портфелем и его нервная, красная, возмущенная репетиторша. Еще бы, так грубо прервали учебный процесс…

Соседи косились.

Они косились бы еще больше, если бы увидели, что у мальчика под курткой нет ни рубашки, ни майки. А возмущенная дама надела плащ прямо поверх эротичной кружевной комбинации.

На выпускном вечере Лидка впервые увидела Максимову мать. Прежде они почему-то не встречались ни на родительских собраниях, ни на общешкольных праздниках, даже в те далекие времена, когда Артему еще грозила тройка в аттестат, Максимова – вопреки советам – не пришла в школу, чтобы поговорить с вредной биологичкой.

И вот теперь они встретились, хотя Лидка весь вечер стремилась держаться подальше.

Максимова была Лидкиного поколения, но выглядела скверно, лет на десять старше. Плохая жизнь не добавляет молодости. Тревога за сына – тем более.

– Добрый вечер, Лидия Анатольевна… Как жаль, что раньше нам не доводилось встречаться.

Максимова говорила, а глаза ее быстро и внимательно изучали сперва Лидкино лицо, включая макияж и прическу, потом Лидкину фигуру, включая фасон костюма, и даже туфли, как показалось Лидке, собеседница успела рассмотреть – вплоть до состояния подметок. Лидка ждала, что в следующую секунду она, усмехнувшись, добавит: «А не кажется ли вам, что в НАШИ годы навязывать семнадцатилетнему мальчику свои несвежие ласки непристойно?»

– Поздравляю, поздравляю, – затараторила Лидка, надеясь потоком поздравлений сбить Максимову с толку. – Такой день сегодня, выпускной вечер, это такое счастье, когда сын заканчивает школу, а он же у вас отличник, поздравляю, он вступает во взрослую жизнь, перед ним широкая дорога, пусть ему везет…

Готовые сочетания слов привычно ложились на язык. Лидка говорила, а Максимова смотрела ей в глаза; гремел школьный оркестр, самодеятельный, зато громкий.

Она обо всем догадывалась, эта Максимова. Или не обо всем, но тем мучительнее была догадка. Сын, прежде не имевший от нее тайн, теперь ушел к другой женщине, и то, что эта другая годилась ему в матери, вызывало у Максимовой не то чтобы возмущение, не то чтобы отторжение, а совершенно беспомощную, растерянную, почти детскую обиду.

Она, Максимова, боялась этого вечера так же, как боялась его Лидка. Она спровоцировала разговор, которого Лидка избегала. Она надеялась что-то понять и что-то для себя прояснить, но вместо этого запуталась еще сильнее, потому что сухая моложавая женщина с жестким лицом не должна была, по мнению Максимовой, вызывать у нормального юноши никаких чувств, кроме страха перед двойкой.

Артем наблюдал за встречей издали. У него была на этом вечере своя роль; расфуфыренная блондинка Вика не отходила от него ни на шаг, в то время как Тоня Дрозд разыгрывала, будто по нотам, бурный роман с мальчиком из параллельного класса. Молодежь казалась чуть пьяной, хотя алкоголь был строго-настрого запрещен на этом грандиозном, затопившем весь город празднике; Лидка сто раз предупредила Артема насчет возможных провокаций. Не брать в рот ничего, кроме лимонада, не брать в руки никаких бутылок вообще. И постоянно быть у всех на виду.

Она видела, как он подошел к матери сразу после их с Лидкой разговора. И о чем-то спросил, нарочито беспечно, но Лидка прекрасно видела, как он напряжен.

Она не слышала, что ответила мать, и не видела ее лица. Максимова прошла в раздевалку, а Артем остался на месте, улыбаясь, но не очень естественно, а рядом уже прыгала блондинка Вика, предлагая пойти в вестибюль, где давно уже начались танцы…

Лидка подумала, что так одиноко, как сейчас, ему еще никогда не было. Что весь этот вечер, в меру официозный, в меру раскованный, оказался вдруг точной моделью бестолкового мира, в котором они с Лидкой чуют друг друга за версту, но не имеют права перекинуться словечком, чтобы не вызвать кривотолков. И мать, измученная подозрениями, но не имеющая доказательств. И прыгучая Вика, демонстрирующая всем свое право обнимать его за плечи. И Тоня Дрозд, полагающая, что буйные танцы с верзилой из параллельного класса дают ей преимущество в чьих-либо глазах.

Он улыбался, по мере сил притормаживая раззадорившуюся Вику, но улыбка была все более жалкой.

Ему было одиноко – и страшно. Обычный страх перед будущим, охватывающий невесту на пороге церкви или выпускника на сцене актового зала, был тут совершенно ни при чем.

Лидка стиснула зубы. Нежность стояла в ней, сочувствие и нежность – по ноздри. Почти материнское, как ни крути, чувство.