Случайный билет в детство - Владислав Стрелков

И началось — Григорьев поет, я угадываю, потом наоборот. Если угадал, то подпеваешь и подыгрываешь. Счет у нас получился равным. Зря я думал, что дам Григорьеву фору, скорей он мне её даст. Витя знает почти всю эстраду на данный момент. И нашу и зарубежную. Вот только с песней «Зурбаган» он почему-то не знаком.

— Два часа на часах и не нас и не нашего века.Смотрит девушка с пристани вслед кораблю.И плечами поводит, озябнув от ветра.Я люблю это время безнадёжно люблю.

— Здорово, — говорит Григорьев, — а что это за песня? Тоже твоя?

Я даже рот от удивления раскрыл.

— Нет, что вы! «Зурбаган» Дербенев написал, а музыку Чернавский сочинил.

— Не слышал.

— Как не слышал? — говорю. — Её Пресняков поёт!

— Пресняков? — Витя смотрит недоуменно. — Самоцветы её не пели, вроде. Их репертуар я хорошо знаю.

Тут я все понял — «Зурбаган» только в следующем году запишут, а про Вову Преснякова пока никто слыхом не слыхивал. Не знают тут такого певца. Хорошо хоть про фильм «Выше радуги» не брякнул. Объясняй потом — откуда я знаю про все это? Вот бляха муха, как нечаянно вышло!

— Ладно, зачтено. — Григорьев взял пару аккордов, глянул на меня и начал играть.

— Узнаешь? — спросил он.

— Пока нет, — пожал я плечами. А Витя начинает петь:

— Тихий вечер спустился над Камою,Над тайгой разметался закат.Ты сегодня с надеждой упрямоюЖдешь письма от московских ребят.

Однако песню я так и не узнал.

— Эта песня Юрия Визбора, — сказал Григорьев, — называется «Тихий вечер спустился над Камою».

Обалдеть! Из Визбора я знаю пару-тройку песен, и все. Не могу я знать абсолютно все песни. М-да, он наверно шутит.

— Извини, — говорит Витя, — эту песню ты мог и не знать.

И начинает другую мелодию, а затем и поёт:

— Над деревней Клюевкой опустился вечер,Небо залунявилось, звезды — пальцем тронь.Где-то вдалеке пичуги малые щебечут.Где-то недалече всхлипнула гармонь.

Песню я узнал сразу. Какой оказывается он хулиган. Мельком глянул на Щупко. Не знает она этой песни и, не дожидаясь финала, сказал:

— «Над деревней Клюевкой», — перебиваю Григорьева. — А написал её Юрий Лоза. У него много отличных песен.

Чуть не сказал, что вырос на его песнях. Делать невозмутимое лицо стало труднее, так как во мне зашевелился хулиган, и, не дав Григорьеву опомниться, начинаю играть и петь:

— На маленьком плоту,Сквозь бури дождь и грозы…Взяв только сны и грёзы,И детскую мечту…

У Григорьева отвисает челюсть. Чего это он?

— … но мой плот,Сшитый из песен и слов,Всем переменам назло,Вовсе не так уж плох.

— Откуда та её знаешь? — потрясенно спросил Витя. — Эту песню Юра только недавно написал и нигде, кроме как в узком кругу она не звучала.

— Откуда? — от злости на самого себя, так и хотелось про горбатого ввернуть, но я сдержался, так как сам виноват. Знал бы он — откуда.

— Слышал её как-то, в узком кругу. А ты вот так говоришь, будто сам Лозу хорошо знаешь.

— Знаю, конечно! — кивает Григорьев. — И очень хорошо знаю. Это сейчас он в столицу подался, а до этого мы часто вместе собирались, тексты сочиняли, идеями делились, играли. Даже группу свою собрать хотели, но как-то не вышло…

Витя задумался, а меня сзади нетерпеливо толкнули, и зашептали: «Играй, давай».

Ладно, я спою то, что давно известно, и начал «Отель Калифорния». Григорьев встрепенулся и тоже включился в мелодию. Вот только оригинальный текст я плохо помнил, и решил спеть русский:

— На пустынной дорогеКудри ветер трепал…

И вновь Григорьев смотрит удивленно, даже на миг играть перестал.

Словно дымом кальяна,Над шоссе смог стоял…Впереди свет призывныйНа ночлег намекнул…И как будто приливной волнойОн меня притянул.

А ребята удивленного состояния Григорьева не замечают. Сидят, слушают и раскачивались в такт песне. Еще немного и, если бы у них были зажигалки, то вокруг нас горели бы маленькие огоньки.

— Милости просим в отель наш «Калифорния»,Это просто рай!Это просто рай!Это просто рай!

— Сам перевел? — спросил меня Витя, как закончили песню.

— Сам. — А как ему ещё ответить? Что этот перевод вовсе не мой, и его я в интернете отыскал? Прогрессия вопросов начнется.

Витя перебирал струны, видно думая — какую бы ещё песню спеть? Я же, перебирал в уме варианты ответов на будущие вопросы по поводу моей «ошибки». Но тут у кого-то заурчало в животе. Да так громко, что все засмеялись.

— Че ржете-то? — смутился Савин. — Есть хочу.

— Да, — встрепенулась Щупко, — ребят, песни песнями, есть мы будем или не будем? Вера, Лариса, что там с ужином?

— Давно готов, Елена Михайловна, — почти в голос ответили Смольнякова и Раевская. Интересно, когда это они успели его приготовить, если все время сидели рядом со мной?

— А не остыло?

— Нет, — ответила Лариса, — мы котелки с огня сняли и рядом с костром поставили.

— Хорошо, — поднялся Григорьев, — давайте ужинать, а то вон какая темень уже!

В горах темнеет быстро. Раз и ни зги не видно, будто выключателем щелкнули. А ещё холодней становится. Ребята-то уже одетыми к костру подошли, а я в рубашке и штанах у костра так и сидел.

Все потянулись к палаткам, спотыкаясь об выступающие камни. Как добрались до рюкзаков, замелькали лучики фонариков. Олег тоже достал свой фонарь. Включил, но лампочка светила еле-еле.

— Батарейки, что ли сели? — затряс он фонарем.

Вокруг зазвенела посуда, ребята выстраивались в очередь у четырех котлов со сваренным супом.

— А, зараза! — выругался Савин, споткнувшись. — Я запасных батарей не взял.

— А я и так все вижу, — хмыкнул Женька и сам тут же споткнулся об растяжку.

— Молчал бы уж, филин.

Олег опять потряс фонарем.

— Да не тряси ты его, — и я протянул ему руку, — давай сюда батарейки.

— Зачем?

— Вынь, говорю.

Савин немного повозился, откручивая колпачок, потом вытряхнул мне на ладони три больших круглых батарейки. Я нашел палаточную растяжку, выбрал небольшой булыжник из кучи и обстукал им все батареи. Затем протянул их Олегу.

— На, вставь и проверь.

— Ого! — удивился он, когда включил фонарь. — Светят, будто новые.

— Серег, — говорит Женька, — а если опять сядут, то ещё раз покоцать? И опять будут ток давать?

— Нет. Но потом что-нибудь придумаем.

Мы задержались у крайней палатки. Подсвечивая фонариком, нашарили свои рюкзаки. Я положил гитару на чехол, из мешка вынул тарелку с ложкой, хлеб. Заодно вытащил куртку. Сразу поддел ещё одни штаны, сверху свитер, только куртку пока не стал надевать.

— Может по капле? — спросил Савин, не вынимая рук из рюкзака. — Все равно в темноте никто не увидит.

— На голодный желудок не надо, — отвечаю, — вот поедим, тогда…

— Или во время еды, — кивает Ильяс.

Суп мы получали последними. Три котла уже опустели и, принимая миски у нас, Смольнякова ухнула супа из четвертого котла каждому, да чуть ли не до краев.

— Ешьте, — приговаривает Верка, раскладывая варево, — у нас жуть как вкусно получилось.

— Можете ещё за добавкой прийти, — добавляет Лариса, — целый котел остался.

На другой стороне поляны включили магнитофон. Мы, пританцовывая, отошли к крайней палатке, и присели на валуны. Миски поставили на колени. Я отломил хлеба, откусил немного и только запустил ложку в суп, как рядом забился в кашле Женька.

— Ты чего, обжегся, что ли?

— Мать… — выругался Расулов, выплевывая суп.

— Тьфу, — вторит Савин, — пересолено!

Я попробовал малость варева, действительно — есть невозможно.

— Глянь, — вытер рот Олег, — а остальные рубают, как ни в чем небывало.

В отсветах от костров было видно, что ребята сидят и спокойно ужинают. Никто не возмущается соленостью супа.

— А нас что, — сплевывает Переходников, — типа, прикололи, чтоль?

— Пойдем разбираться, — поднимается Расулов.

Неся миски перед собой, гуськом идем обратно к котлам. Возле них, спиной к костру, по-прежнему сидят Раевская со Смольняковой. Едят один хлеб, шушукаются и чему-то смеются.

— Ещё и ржут, — бурчит Ильяс, — я им сейчас этот жутко вкусный суп на голову надену. Нашли над кем приколоться!

Подходим к девчонкам.

— Уже съели? — удивилась Верка.

— Вкусно? — спрашивает Лариса. — Добавки хотите?

А у обоих глазки такие невинные, что именно в злую шутку больше верится.