Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

С тех пор, как Любовь начала расширять моё сознание и на меня хлынул поток неизведанного, нередко я испытываю отчаяние от того, насколько открывающаяся мне картина мира полнее, насыщеннее, обширнее, многограннее, красочнее того, что мне удаётся выразить словами. Как будто океан пытаешься втиснуть в плохо ли, хорошо ли сработанный, но завершённый, имеющий конечный объём сосуд. Но может быть, именно через это отчаяние, через ощущение необъятности, невыразимости того, что предстаёт перед моим внутренним взором, через осознание беспомощности слов я постигаю суть Интеллекта, природу его ограниченности, которую так хорошо чувствовал Реня и которую гениально выразил Афанасий Фет своей формулой «Мысль изреченная есть ложь».

По отношению к зашифрованной где-то в небесных матрицах Мудрости Мира человеческая Мысль подобна отражённому в осколке зеркала или стекла зайчику — сколько бы их ни было, они не могут заменить Солнце, и каждый из них освещает лишь точку, на которую он направлен.

Отдельные картинки — факты, данные наблюдений и экспериментов, реальные события и пр. — Мысль подвергает Анализу, а затем результаты нанизывает на тонкие прочные нити Логики. Одной нити бывает достаточно для линейного мышления — основы ортодоксальных учений. Соединение нескольких нитей делает мышление широким, но плоским. Сложные многоплановые конструкции позволяют мыслить объёмно. Но как бы далеко ни простирались нити логических рассуждений, как бы точно ни были пригнаны их звенья, какими бы стройными, убедительными, даже безукоризненными ни казались предлагаемые теории, это всего лишь замкнутые на самих себя конструкции в бесконечном объёме мироздания. Даже несравненная Математика, с её поразительной способностью проникать в самые потаённые уголки Вселенной и низводить до формул самые, казалось бы, не формулируемые явления, даже великая и прекрасная царица наук не в состоянии охватить все планы, все измерения, все странности, она даёт лишь тонкий намёк на один из ликов Истины. Самое гениальное учение, самый незыблемый постулат — всегда и, безусловно, частность. Они верны лишь в определённом объёме пространства на определённом промежутке времени, при определённом ракурсе взгляда.

2 х 2 = 4 — это частность,

значит, 2 х 2 4.

Что логично, по сути, неверно, ибо нет логики всеобъемлющей.

Между строго очерченными рамками научной концепции и всеобъемлющей полнотой вечно обновляемого бесконечного мира всегда существует непреодолимое противоречие, и нам следует об этом помнить, когда мы, убеждённые во всемогуществе Интеллекта, хоть уже не раз оставленные им в дураках, как инкубаторные цыплята за искусственной мамой, след в след тянемся за очередной безошибочной идеей.

Такой идеи, такой общественно-политической формации, которая сделала бы нас счастливыми и свободными, не существует и не может существовать, пока они формируются усилиями Интеллекта и осуществляются на фоне научно-технического Прогресса, стремительно суживающего сознание, отчуждающего человека от мира и от самого себя.

Конечно, в сравнении с «ежовыми рукавицами» фашистского или, скажем, нашего, коммунистического, режима, о демократии можно сказать, что она — в лайковых перчатках, но как бы ни было комфортно человеку в рамках правильно и даже гуманно выстроенной системы, между человеком, как существом Космоса, и узко ли, широко ли, но строго очерченными правилами игры (конституция, юриспруденция, полиция, иерархия, армия и пр. и пр.) всегда возникает напряжение, которое при разрушении или смене рамок может проявиться совершенно неожиданным образом. Кроме того, человек, привыкший жить согласно требованиям системы, легко подвержен манипуляциям с сознанием. Пример Германии говорит о многом. Но было бы иллюзией полагать, что с другими народами не может произойти ничего подобного. Цивилизованный человек в благополучном государстве годами и десятилетиями может вести себя вполне пристойно — не плевать на газон, платить налоги, ходить в церковь, но это благопристойность льва в вольере. Когда Хемингуэя спросили, много ли в Америке фашистов, он ответил, что много таких, которые и сами не знают, что оно фашисты. Слова Хемингуэя характеризуют не конкретный народ, а особенность закрытого человека.

Чтобы мы перестали быть опасными друг для друга, чтобы мы спокойно вздохнули на нашей планете и с надеждой посмотрели в будущее, нужны всего две вещи: прекращениераспадасознания и преодолениеограниченностиИнтеллекта.

Но что послужит той живой водой, которая, окропив осколки нашего взорванного сознания — фрагменты, нити, цепочки, картинки, теории, науки, нации, страны, города — всю эту мешанину, порождённую разделительной и созидательной силой Интеллекта, сможет воссоздать из них единый неповторимый мир и вернёт нам способность ощущать себя неотделимой частью этого мира?

Ты скажешь: нет такого, всё равно останутся тень и свет, земное и небесное, низменное и высокое, прошлое и будущее, а значит, вечный бой, неискоренимый антагонизм, вечное противостояние. И я бы, может, согласилась с тобой.

Но со мной случилось то, что вывело меня за рамки всяких рассуждений.

Я помню день, когда это произошло. С моим напарником почвоведом Андреем Гордейчуком мы проводили рекогносцировку под мелиорацию огромного колхозного поля. В обеденный перерыв мы сели отдохнуть на тропинке, пересекающей майскую изумрудную зелень, и вдруг я оказалась внутриСолнца, не горячего раскалённого шара, а сплошного сине-золотого сияния. Всё было захвачено и пронизано лучами, и не было границ между дрожащим от зноя воздухом и тянущимися вверх стеблями растений, между тишиной и песнями зависших в небе жаворонков, между мною и остальным миром, как если бы я сама была и пылью на дороге, и звенящими в небе голосами, и сидящим рядом Андреем, который удивлённо смотрел, как я с совершенно отсутствующим видом улыбаюсь, неизвестно чему. Уже знакомое мне ощущение тождественности с миром, когда удивительным, непостижимым образом всё совмещается со всем и растворяется в одной-единственной точке, расположенной моём сердце, — это ощущение неожиданно и абсолютно без участия моего сознания трансформировалось в слово Бог.

Ты же знаешь, я выросла в атеистической семье. Впрочем, мамочка моя, думаю, верует, не знаю, как, но душа её полна Божественного Света. Однако, никогда ни прямо, ни окольными путями не подводила она меня к вере, как и никто другой. В этом отношении моё сознание было девственно чистым, как белый лист бумаги. В филиале, где я работаю, один лишь мой непосредственный начальник Илья Фёдорович, человек мудрый, весёлый, неутомимый и очень добрый, открыто провозглашает свою принадлежность к христианству. Изречения из Библии у него припасены на все случаи жизни, за стол он не садится без «Отче наш!» и крестного знамения, а перед Рождеством набивает карманы мелочью для ребятни, распевающей колядки под его окнами в деревне недалеко от Малгородка. Я никогда не задумывалась, почему он, человек просвещённый, не стал, как мы, безбожником, но мне кажется, религиозность — естественное состояние его духа,