Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

Он нравился мне, потому что мне до тошноты надоели униженные уверения в преданности, с которыми меня встречали всюду на моём пути от Монса. Но мне нельзя было обнаруживать своих чувств. Я должен был держаться бесстрастно и строго.

— Ваша речь хорошо вторит мирной мелодии. Благодарю вас. Но я не уверен, что меня приняли бы так мирно, если б я заранее известил вас о своём прибытии, — сказал я, холодно взглянув на него.

Он слегка побледнел:

— Моё дело ведать мирными делами, и я приветствовал бы вас так же. Военные дела касаются не меня, а сеньора Лопеца.

Опять хорошо сказано.

Я повернулся к командиру гарнизона, который отдал мне честь и стоял безмолвно, невольно отступив перед ван дер Веереном на второе место. Встретив мой взгляд, он встрепенулся и вышел вперёд.

— Позвольте вас спросить, всегда ли вы считаете туман наилучшей охраной для доброго города Гертруденберга? Другой охраны я не встретил при моём прибытии.

— Ваше превосходительство, стража у ворот была поставлена, как всегда, в меньшем числе. Я не могу понять, почему вы не нашли людей на их посту. Остальные мои силы — они, как изволите видеть, очень невелики — я стянул сюда на аутодафе по приказанию досточтимого дона Бернардо Балестера.

— Это ваш командир, этот дон Бернардо Балестер? — спросил я.

— Ваше превосходительство… — залепетал он, выпучив на меня глаза.

В эту минуту монах, очевидно, слышавший наш разговор, медленно подошёл к краю эшафота. Важно поклонившись, он сказал:

— Дон Бернардо Балестер — это я, недостойный брат ордена Святого Доминика. Я послан сюда инквизитором, чтобы очистить эту общину от скверны. Прошу не гневаться на этого достойного офицера. Всё, что он делал, делалось в соответствии с моими желаниями, в которых я руководствовался основательными причинами.

Он говорил это с такой уверенностью, как будто сеньор Лопец и я сам были посланы сюда только для того, чтобы угождать ему во всём. Я вспомнил — я не раз слышал это от герцога, да слышал неоднократно и в дороге, пока ехал сюда из Брюсселя, — что этот монах был рекомендован епископом Рермондским Линданусом, который воображал, что может представлять церковь так, как это было при Иннокентии IV, когда король с покорностью принимал всякие распоряжения папы и его легантов. Но с тех пор времена переменились, и сам Линданус скоро почувствовал это. Наши мечи поддерживали церковь, ибо такова была воля короля. Но мы вложили бы их в ножны, если бы приказание было изменено.

Я с высокомерной снисходительностью ответил на поклон монаха и сказал:

— Я надеюсь, достопочтенный отец, что вы имеете надлежащие полномочия, которые дают вам право так действовать. Позвольте спросить, в чём обвиняются эти три лица.

— В служении дьяволу и Черной магии, сеньор.

Это было страшное обвинение. Если б это было нечто обычное, вроде того, что человек присутствовал на собрании кальвинистов, что считалось государственным преступлением, то я мог бы не церемонясь, вырвать это дело у монаха. Инквизиторам не приходилось спорить со светскими властями о пределах их компетенции, и губернатор может многое сделать, особенно здесь, в Голландии. Но обвинение в ведовстве подлежало исключительно церковной власти.

Впрочем, поразмыслив, я даже обрадовался, что речь идёт о ведовстве. Ведьмы не составляли секты, которая грозила бы существованию церкви, и потому на меня не могло пасть подозрение, что я покровительствую еретикам. Кроме того, в некоторых делах мы в Испании держались гораздо более просвещённых взглядов, чем здешний народ.

Как бы то ни было, я решился спасти её.

Монах сказал о Черной магии.

— Это весьма серьёзное дело, достопочтенный отец, — отвечал я. — Но почему на казнь этих вредных лиц вызвали весь гарнизон. Ведь эта казнь должна была бы доставить удовольствие всем добрым католикам. Надеюсь, что этот город — не гнездо ведьм и анабаптистов?

— Нет, — отвечал бургомистр. — Поверьте мне…

— Не очень-то ему верьте, — вскричал монах. — Тут царит дух неповиновения, еретики и ведьмы так и кишат и находят себе поклонников во всех классах. Но здесь правосудие уже свершилось, и ничья рука не может остановить его.

Я стиснул зубы и улыбался про себя, думая, что он может ещё сказать. Инквизиторы не привыкли, чтобы у них вырывали их добычу. Я ещё не совсем разгадал этого человека. Женщина отличалась поразительной красотой, и ревностному инквизитору, к услугам которого в Голландии целые стаи еретиков, недолго приходится искать ведьм.

Монах, впрочем, ещё не кончил.

— Я прошу вас исполнить ваш долг, — говорил он, обращаясь ко мне. — Я требую правосудия. В ваших руках меч. Припомните — им вы должны разить. Грех против святой церкви вопиет об отмщении. Исполните ваш долг!

— Я исполню свой долг и без вашего напоминания об этом, достопочтенный отец, — холодно отвечал я. — Мин хер ван дер Веерен, — продолжал я, обращаясь к бургомистру, который молча слушал нашу беседу; я знал, что он прислушивался к ней с жадным любопытством, — вы слышали, какие обвинения против вас и вашего города были заявлены достопочтенным отцом, пекущимся о спасении ваших душ. Что вы можете возразить?

В моём взгляде и голосе, очевидно, было одобрение.

— От имени города и от себя самого я почтительнейше протестую против заявления достопочтенного отца. Мы гнушаемся ведьм и всяких учений, отвращающих от истинной веры. Наш город — гавань, и к нам приезжают люди из других местностей, за которых мы не можем отвечать. Всё остальное население — честные граждане. И да дозволено мне будет сказать, достопочтенный отец далеко заходит в спасении наших душ. Мадемуазель Марион де Бреголль — он указал на женщину в середине — известна как особа вполне добродетельная, и народная молва говорит, что достопочтенный отец введён в заблуждение злыми языками и ложными свидетельствами. Говорят ещё и другое, чего я не могу здесь повторить.

По мере того как он говорил, он становился всё смелее и смелее.

— Мы обращаемся к вам с просьбой о том, чтобы процесс был пересмотрен. Мы все, не только народ, но и городской совет, уверены, что тогда невиновность, несомненно, будет обнаружена. Мы также просим о правосудии.

Он преклонил передо мной колена и поднял руки. Ветер играл его длинной седой бородой. Сзади него безмолвно стояла густая толпа народа. Все глаза были устремлены на меня, в чьих руках была жизнь и смерть. В глазах доминиканца светился злой огонёк, пока бургомистр говорил. Но теперь он потух, и монах холодно сказал:

— Их языки изрыгают хулу, ваше превосходительство. Как вам небезызвестно, судопроизводство инквизиции — тайное, и его нельзя объяснять всем. Её приговор окончателен, и против него нельзя возражать. Эта женщина осуждена на основании вполне надёжных свидетельств в числе, даже превышающем положенное. Кроме того, она созналась, хотя сатана укрепил её сердце и она не принесла покаяния.

Я глядел на неё во время этой речи, но не мог решить, слышала она это или нет. Она стояла к нам спиной, и ветер дул с нашей стороны, и она не могла говорить.

— Её признание, конечно, внесено в протокол суда? — спросил я.

— Я его не видел! — вскричал бургомистр, всё ещё стоявший на коленях.

— Внесено ли оно в протокол или нет, но факт остаётся фактом, — строго сказал монах. — Я уже сказал, что она созналась. Что же касается этого человека, то вы слышали его слова. Он изобличается ими в бунте против церкви и в ереси. Я прошу арестовать его и доставить на суд церкви.

Это был истый монах, из породы тех, которые не отступят ни на шаг, хотя бы под их ногами разверзлась пропасть. Школа Линдануса сильно отразилась на нём. Его холодная и высокомерная надменность, без сомнения, заставляла повиноваться ему многих, но не меня.

— Насколько я могу понять, вы просили о правосудии, достопочтенный отец, и вам оно будет оказано. По крайней мере, то правосудие, на которое можно рассчитывать на земле. Что же касается полного правосудия, то вам придётся подождать его до Страшного суда. Мадемуазель де Бреголль, — крикнул я звонким голосом, который был слышен по всей площади, — вы действительно сознались? Отвечайте мне откровенно.