Ледяное сердце не болит - Анна и Сергей Литвиновы

– Она просто спит, – снисходительно пояснил маньяк. – Отойди от нее. И сядь, не мельтеши.

Дима послушался. Он тяжело поднялся на ноги. Воскресенский стоял на пороге, по-прежнему направляя оружие в сторону Полуянова.

Единственным местом, где можно было усесться, оказался диван у камина. Журналист подошел к нему и – плюхнулся боком.

Похититель также сменил свою диспозицию. Он проследовал мимо камина, по пути подбросив в него пару поленьев, и встал у другого, неразбитого окна – по всей видимости, ведущего во двор.

– Ты оказался умнее, чем я думал, – философски заметил Воскресенский. – Ты нашел меня быстрей, чем я рассчитывал.

Сидя лицом к маньяку, Дима постарался, напрягая и ослабляя предплечья, растянуть скотч, стягивающий его запястья.

– Как ты догадался, что я жив? – спросил похититель, жадно рассматривая лицо журналиста.

«Главное – не злить его. Говорить мирно, спокойно и со всем соглашаться. Выигрывать время и стараться освободить руки. И тогда, может быть…»

– Ты сам, – чуть ли не раболепно начал Полуянов, – оставил мне наводки. – Теперь он пытался сдвинуть скотч с запястий пальцами и ногтями.

Реплика журналиста пришлась Воскресенскому по вкусу. Его лицо расплылось в холодной улыбке.

– В своей последней записи, – продолжал Дима, – ты сказал: «Только мертвецы выходят отсюда». Я сразу подумал о том, что где-то слышал эту фразу. Потом понял, откуда она. И проверил. Это из «Графа Монте-Кристо». Ее говорит Эдмон Дантес, когда собирается обменяться судьбой с умершим аббатом Фариа. Вот я и подумал, что ты – жив, просто с кем-то обменялся документами и биографией…

Похититель довольно хохотнул.

– Молодец!.. А раньше? В самой первой записи? Ты ничего не заметил?..

– Заметил, – кивнул журналист. Ему явно удалось ослабить путы, связывающие руки, однако до того, чтобы полностью освободить их, было еще далеко. – Но уже задним числом, после того, как просмотрел вторую запись.

– Ну, и что ты увидел там? – хитренько прищурился Воскресенский: его лицо стало точь-в-точь как у преподавателя, принимающего экзамен у любимого студента. «А он и вправду стал совсем безумным», – мелькнуло у Полуянова.

– Всю дорогу ты там цитируешь Шекспира. «Гамлета». И вдруг – строчки, которых у Шекспира нет:

«Пусть бог мщения уступит мне место, чтобы я покарал злых». Ведь это тоже цитата из «Графа Монте-Кристо», верно?

Маньяк захохотал, закинув голову. В его широко раскрытом рту стал виден недостаток зубов и тускло блеснули две стальные коронки. Дима теперь начал вращать кисти вокруг своей оси и очень надеялся, что похититель не заметит движения его плеч. Чтобы отвлечь его внимание, журналист продолжил:

– Ты ведь, словно Дантес с аббатом Фариа, обменялся судьбой с неким Кисленковым. Его похоронили в колонии под твоим именем. А ты – с его документами вышел на свободу… Наверное, тебе пришлось заплатить начальству колонии?

– Пришлось, – усмехнулся Воскресенский. – Только заплатил не я – а он.

Последнее местоимение похититель произнес с придыханием: так говорят только об очень близком, любимом человеке.

– Базальт – то есть Кисленков, – пояснил он, – был богатым человеком. И он все оставил мне. Потому что я был его единственным другом, мир праху его.

Зажав ружье под левой подмышкой, Воскресенский истово перекрестился окровавленной правой рукой.

Тут Надя громко вздохнула и перевернулась на полу с живота на спину.

Глянув на часы, похититель прокомментировал:

– Просыпаться ей пока рано.

Дима попытался освободить правую руку из скотча, но этого ему не удалось, и, чтобы оправдать свои телодвижения, он подался на диване вперед.

– Значит, твой друг оставил тебе свое состояние – как аббат Фариа графу Монте-Кристо? И, как Монте-Кристо, ты решил мстить?

– Это было далеко не состояние, а просто деньги, – усмехнулся Воскресенский.

«Снова цитата из «Монте-Кристо», – подумал Дима. – Они там, в колонии, наверное, Дюма всем отрядом читали. И мечтали о побеге и о несметных богатствах, которые их ждут на воле… Но Воскресенскому не повезло – или, смотря чего он добивался, наоборот, подфартило… Я «Графа» тоже знаю чуть ли не наизусть. Я его Надьке маленькой вслух читал. Когда мне лет тринадцать было, а ей – девять… Надька-Надька, бедная девочка, как же я хочу, чтобы все кончилось хорошо…»

– Денег, что оставил мне Базальт, оказалось не так много, – продолжал разглагольствовать Воскресенский. – Их мне всего-то хватило, чтобы построить этот дом. И приступить к выполнению своей Миссии.

– А в чем она состоит, твоя миссия?

– Выследить и покарать тех, кого я должен наказать.

– Должен? Но почему именно нас? – кротко спросил Полуянов. – Точнее, даже не нас, а наших любимых: дочерей, жен, возлюбленных?

– Как?! – вдруг взревел похититель. От его благодушия не осталось и следа. – Ты еще не понял?! Ты сам до сих пор не понял, в чем ты виноват?!

– Я догадываюсь, – смиренно ответил журналист.

Разговор, становясь конфликтным, требовал теперь большего напряжения. И, соответственно, у Полуянова меньше сил оставалось на то, чтобы развязать руки.

– Наверно, я, – продолжил он, – виновен за ту статью про тебя в газете.

– Именно! – голосом, полным сдавленной злобы, выкрикнул Воскресенский. – Именно за нее! Ты представил меня развратником, совратителем, педофилом! Даже те, кто защищал меня, после твоей статьи от меня отвернулись!.. Сколько тебе за нее заплатили?!

– Нисколько, – пожал плечами Полуянов. Правая рука, которую он пытался вытянуть, застряла в скотче в самой широкой части ладони. – Мне никогда и никто не платил за мои публикации.

– Тогда с чего ты взял, что я разместил фотографии тех девчонок в Интернете?! – взревел оппонент.

– Я сам их там видел, – пожал плечами журналист.

– Вранье!! – завопил маньяк и вдруг подскочил к Полуянову и саданул его прикладом по голове.

Дима опрокинулся навзничь. Упал спиной прямо на свои связанные руки. Перед глазами словно граната разорвалась. В голове загудело.

– Не я, не я, не я! – заорал похититель, топая ногой. Он стоял совсем рядом с диваном, потрясая винтовкой. – Не я отправил фото девчонок в Сеть!

Дима сел. Ему тяжело далось это движение, но лежа он бы не смог продолжать свои попытки освободиться. Голова у него гудела и кружилась. Воскресенского он видел нечетко – еще и потому, что удар приклада рассек ему левую бровь и обильно хлынувшая кровь стала заливать глаза.

«Да он просто псих ненормальный, – подумал Полуянов об оппоненте, – и спокойный разговор с ним невозможен. Теперь, просидев в тюрьме восемь лет, он понимает только язык силы».

– Неужто ты, мля, журналист, до сих пор не въехал?! – едва сдерживая ярость, прокричал похититель, мотая перед глазами Димы указательным пальцем. – Неужели не понимаешь, что это они тогда выложили в Интернет моих голеньких девчонок?! Чтобы мне было тяжелей защищаться и чтоб мне пришили две развратные статьи! И уже наверняка посадили!

– Они – это кто? – очень спокойно спросил Полуянов. Когда Воскресенский стал маячить слишком близко перед ним, о том, чтобы пытаться втихаря развязать путы, не могло быть и речи.

– Неужели ты до сих пор не понял?! Они – это те, кто хотел отобрать у меня особняк на Ордынке! В первую очередь – Ойленбург. Змея! Змея подколодная! Одной рукой он давал киношколе деньги, а другой – копал под меня!.. Он предлагал мне отступного, пытался договориться по-хорошему – не вышло. И поэтому он решил выжить меня из особняка по-плохому!..

Слава богу. Воскресенский отодвинулся от дивана, крутанулся на каблуках, бросил пару поленьев в камин и снова отошел – винтовка под мышкой – к окну.

Дима хоть и опасался новой вспышки гнева похитителя, однако все-таки спросил:

– И за это ты сейчас решил похитить молодую жену Ойленбурга?

– А-а, так ты хорошо осведомлен! – осклабился маньяк. – Уж не работаешь ли ты, Полуянов, заодно и на милицию? Или на ФСБ?

– Нет, – покачал головой тот, – я работаю только на самого себя. И еще – на Надю… А тебе не кажется, – спросил он безропотно, пытаясь поймать взглядом пустые глаза Воскресенского, – что ты наказываешь нас несоответственно нашей вине?

– То есть? – уставился в глаза Полуянову похититель.

Дима выдержал этот взгляд и спокойно пояснил:

– За мою неудачную статью ты караешь мою девушку, которая к этому делу совершенно никакого отношения не имеет.

– Вы – поломали мне жизнь, – с едва сдерживаемой яростью проговорил Воскресенский. – Ты, Полуянов. И еще Роман Бахарев, и Макс Ойленбург. То, что виноваты вы трое, я выяснил точно. И вы мне отдадите око за око. Теперь я сломаю жизнь – вам. И вы, трое, до самого конца жизни будете оплакивать своих близких. Тех, кого вы любили больше всех. И кто принял (или примет) мученическую смерть по вашей вине.