Рок-н-ролл под Кремлем. Книга 4. Еще один шпион - Данил Корецкий

Его доставали несколько раз наружу — бросали в яму веревку с крюками, он сам должен был схватиться. Это когда пикап приезжал с новой добычей. Первый раз он Кирдыча своего видел, тот тоже в каком-то «газыре» отсиживался, его вместе с Лехой заставляли смотреть, как убивают русских. Потом Кирдыч больше не показывался.

Привозили не только солдат, гражданские тоже были. Убивали по-разному, иногда просто пуля, иногда нет. Часто это делал сам Амир — ему почему-то было важно засветиться перед камерой. Однажды мужика привезли в гражданском, с ним двое мальчишек чуть старше десяти лет. Тоже русские вроде. Леха не знал, в чем они так уж провинились — Амир орал на них долго, не понять что. Пеной плевался. Потом пристрелил пацанов из пистолета. Это чтобы мужик видел. А уже после размозжил ему голову прикладом от винтовки. На камеру это, конечно, никто не снимал…

Леха заставлял себя думать, рассуждать о чем-то. Разговаривал сам с собой. На самом деле он никакой там не патологический неудачник, если задуматься. В России каждый год разводится около полумиллиона пар, случается что-то около 150 тысяч аварий, в которых гибнет порядка 20 тысяч человек… Уже легче, да. На самом деле никаких цифр Леха, конечно, не знал, никогда этим не интересовался. Просто представлял, будто в газете вычитал, чтобы хоть как-то занять свой ум. Зато он видел статистику по Объединенной группировке войск, это уже реальные цифры — 1200 солдат пропали без вести за время чеченской кампании. Кто-то из них, наверное, дезертировал… ну, от силы 100 человек. А остальные, как и он, попали в плен. Он, Леха Синцов, просто один из тысячи, вот так. Это много на самом деле. Батальон. Даже полк. Сила! Тысяча!..

И про войну тоже думал. Про «духов», про чеченцев этих. Никакой ненависти к ним Леха не испытывал раньше. Ну, как к народу. Были и среди «духов» достойные люди, чего там говорить. В свою очередь, и среди наших попадались подонки. По всякому бывало. Вон, взять блокпост под Шатоем, где 2-й томилинский взвод два месяца оттрубил — чечены там никогда западла не устраивали. Почему? Да потому что поборов никогда никаких там не делалось, Томилин прибил бы за это любого. Пустых придирок, хамства не было тоже. Ребята просто делали свою работу и вели себя адекватно. Ну и «духи» как бы платили той же монетой…

А на поле боя — там другое дело, никаких поблажек, война есть война. Разве только во время переговоров в формате, как говорится, «300–200». Это чтобы раненых и убитых забрать с вражеских позиций, пока первых не покрошило, а вторые не разложились. Здесь уже слово человека много стоит, на честность игра идет. Бывало так, что «духи», распалившись, стреляли в наших переговорщиков, в безоружных стреляли. Бывало, что и наши стреляли… Это война, говорил себе Леха, война. На войне стреляют. Но ведь помимо солдат на этой войне есть еще и такие Амиры. Им не то что убивать нравится — мучить. Издеваться. Головы отрезать, животы вспарывать. Нравится зверство, запрещенное международными законами и правилами ведения войны. «Здесь уже война не в счет, — думал Леха. — Здесь патология какая-то…»

Ни к чему такие мысли не приводили. Он сидел, висел, разлагался медленно в яме без всякой надежды выйти. Он уже легко различал «духов» по шагам, прислонив ухо к стене своей ямы. По колебаниям почвы (а иногда, как ему казалось, и без них) он мог понять, что происходит на «духовской» базе. И какие твари копошатся в толще земли, как они роют себе ходы и пожирают друг друга, он даже видел их как бы через стекло, как показывают иногда в документальных фильмах про дикую природу… И только одного не мог понять — как он до сих пор жив.

Избавление пришло в ветреный дождливый вечер. Воды в яме собралось по грудь, и дождь лил все сильнее и сильнее. А тут еще от стен начали отваливаться пласты земли, которые резко подняли уровень воды и превратили ее в густую чавкающую трясину, так что Лехе приходилось стоять, высоко задрав голову, отплевываться и последние секунды считать. И вдруг после очередного обвала он заметил обнажившийся толстый узловатый корень, который свисал со стены ямы. Он не помнил, чтобы поблизости росли какие-то крупные деревья, здесь открытое место. Ну да это было неважно, в конце концов. Дотянулся до корня, уцепился, подергал. Кое-как, дикими усилиями, начал вытягивать себя из этой трясины, из ямы заодно. По сантиметру, по миллиметру. Застывал, слушал — не идет кто? — и тянул дальше. Но ему повезло, «духи» сидели по палаткам, да и не в привычке у них было навещать Лехин «газырь» слишком часто, поскольку сбежать оттуда невозможно. Так они полагали.

Но Леха сбежал. Уже глубокой ночью выполз на поверхность, отдышался немного, пополз дальше. На краю поляны, у самой границы леса, увидел старую большую ель. Кора у нее, как скальная порода — твердая и вся изрыта глубокими морщинами. Леха прикинул расстояние до ямы — далековато, конечно, но других больших деревьев здесь не было. Не было, и точка. Выходит, это за ее корень он зацепился там, в яме, это она помогла ему, как бы руку протянула. По-другому никак. Он сказал себе, что если выберется отсюда, если окажется снова в Москве, на Сивцевом Вражке своем, обязательно посадит под окном елочку. Тогда ему в это слабо еще верилось.

…Выбрался. Оказался. Больница, госпиталь, длительная и муторная процедура увольнения из армии… Прошло почти полгода, прежде чем он смог открыть дверь своей квартиры, но это случилось. Только у него основательно «крыша съехала»: он не мог видеть голубого неба, шарахался от скопления людей, хотел тишины и уединения. И он ушел в «минус». Однажды все-таки съездил в Химки, привез оттуда елочку, посадил как раз напротив кухонного окна. И она росла. Год росла и два. Потом ее помяли мальчишки, играя в футбол, а потом она стала желтеть и осыпаться. Но Леха Синцов к тому времени уже стал Лешим, ухаживать за деревьями ему было не с руки. Зато на каждой вскрытой замуровке, над каждым ракоходом, где не ступала еще нога вольного диггера, он «сажал» елочку в виде своего личного знака.

У Пыльченко, у погруженного духом и плотью в глубокий «минус» Коли Пыльченко, который, как все полагали, родился не от обычных папы и мамы, а был зачат экспериментальным путем и вынашивался в трубах теплотрассы представителями внеземного разума — у него, оказывается, имелись какие-то семейные отношения. Выяснилось это, правда, в самый неподходящий момент.

— И где ты есть? — сказал Леший, уже не чаявший, что он поднимет трубку.

— А что? — спросил Палец сонным голосом. — В Муханове, у тетки.

Он зевнул и повторил:

— В Муханове. Плитку ей кладу в санузел… В смысле клал. Сейчас сплю как бы…

Он то появлялся, то пропадал, будто раскачивался взад и вперед перед трубкой.

— У меня же выходной, Алексей Иванович… А что? Который час?

— Тридцать семь минут второго, Коля. Сколько тебе нужно времени, чтобы добраться до Базы?

— Что-то случилось? Тревога?

— Вроде того, — сказал Леший. — Объясню позже. Когда будешь?

— В четыре, наверное, — сказал Палец неуверенно.

— Это поздно. Без тебя мы выходить не можем, но это слишком поздно.

В трубке шумно завозились. Пыльченко одевался.

— Ну, в половине четвертого, товарищ…

— В три с четвертью быть на своем рабочем месте. Все, отбой.

Без Пыльченко они и в самом деле выходить не могли. Он один стоил половины группы. Зарембо, Рудин и Середов сегодня на дежурстве, эти никуда не денутся. Бородько и Полосников в городе, их он уже вызвал. Вроде как вся основная группа обещает быть в сборе. Если Палец не подведет, конечно… А-а, еще Заржецкий, вечный диспетчер. Позвонить ему, не забыть.

Ближайшие полтора часа на Лубянке Лешему делать нечего. Отработка Бруно и людей Амира в эти ночные часы все равно не ведется, новостей ждать не стоит. А сидеть здесь и подпрыгивать на месте от возбуждения он не хочет.

К тому же дома есть одно важное дело.

Сел в машину и поехал. По дороге отзвонился Заржецкому. На полупустой ночной дороге не заметил, как разогнался до ста двадцати. Едва не въехал в кроху «пыжика», двигавшегося по главной. Тот просигналил ему вслед долгим обиженным «ва-а-ау!».

Леший сбавил скорость. Он волновался, черт побери. С каждой минутой волновался все больше и больше, будто на свидание с любимой спешил.

Просто не умещалось в голове: Амир здесь, в Москве. Стоило подумать об этом, нога сама давила на газ. Это не Гунюшки никакие уже, федералы, «духи», блокпосты и тому подобное. Это его Москва, его Сивцев Вражек, его дом.

И Амир — здесь!.. Враг у ворот… Нет, уже прошел в ворота! Амир, сволочь!

Он узнал его, когда лежал в районной больнице под Ставрополем, залечивал ногу и ждал из штаба части подтверждения на документы, — где-то недели через две после ямы. Тогда ему попала в руки газета со снимком, подписанным «Второй вице-премьер Чеченской республики А.Т. Коптоев инспектирует восстановление промышленных объектов в Шатойском районе». Широкоплечий бородатый мужчина в явно непривычном для него цивильном костюме стоял в окружении молодых и не очень людей — журналистов, по всей видимости, — и показывал рукой в сторону полуразрушенной бетонной коробки на горизонте. Леший не спутал бы его ни с кем, как если бы Амир был здесь в том же черном комбезе с боевым ножом в одной руке и чьей-нибудь истекающей кровью головой в другой… Не сказать, чтобы после увиденного мир для Лешего перевернулся жопой кверху или что-то в этом роде. Все-таки он год провоевал на этой войне, всякое повидал. Хотя такого еще не видел, вот честно. Значит, с утра этот подонок инспектирует объекты, на чистом русском языке общается с журналистами и позирует репортерам, а потом едет домой, обедает, переодевается и отправляется на свою базу, где гортанно отдает команды, режет и убивает уже перед другой камерой…