Схизматрица - Брюс Стерлинг

— Пространственный анализатор, — пояснил он. — Одна из моих привычек. Это позволяется?

— Да. — С этими словами Линдсей достал из нагрудного кармана связку помеченных точками клейких дисков. — PDKL-95. Двести микрограммов.

Константин удивленно поднял брови:

— «Облом»? От катаклистов?

— Нет. Из запасов Майкла Карнассуса. Из самой первой механистской партии. Для посольств. Интересует?

— Нет. — Казалось, Константин был потрясен. — Я протестую. Я пришел драться с Абеляром Линдсеем, а не с его раздробленной личностью.

— Вряд ли это что-то решает. Ведь бой будет насмерть, Константин. Мое человеческое начало мне только помешает.

Константин пожал плечами:

— Тогда я выиграю, безо всяких сомнений.

С этими словами он надел свой анализатор. Специально подогнанный, он плотно лег на затылок. Его микроштеккеры плавно вошли в гнезда, соединенные с правым полушарием мозга. При пользовании анализатором пространство приобретало фантастическую четкость, каждое движение виделось со сверхчеловеческой ясностью. Подняв шлем, Константин остановил взгляд на блеснувшем рукаве. Линдсей увидел, что он помедлил, разглядывая сложную структуру ткани. Казалось, Константин загипнотизирован золотым шитьем. Наконец, еле заметно вздрогнув, он сунул голову в шлем.

Линдсей прилепил к запястью первую дозу и надел свой. Он почувствовал прикосновение липких захватов для глаз, а затем — онемение от местной анастезии; в это время нити постепенно твердеющего биогеля скользнули за глазные яблоки, пробираясь к зрительному нерву. Последовал слабый, затухающий звон — другие нити ползли по барабанным перепонкам, обеспечивая необходимый хемотактильный контакт с нейронами.

Оба легли на гидравлические ложа и принялись ждать, пока воротники просочатся в заранее проделанные микроскважины седьмого шейного позвонка. Микронити безболезненно прорастали сквозь миелиновые покрытия аксонов позвоночника, сплетаясь в студенистую паутину.

Линдсей лежал, не двигаясь. PDKL начал действовать. Постепенное отключение позвоночника размягчало тело, точно воск, нервные окончания в мускулах, по мере того как ворот отключал их, посылали в мозг последние всплески теплоты, последние проявления человеческого начала, слишком слабые для того, чтобы называться болью. «Облом» помогал забыть. Делая новым все, он в то же время лишал все новизны. Ломая предрассудки, он усиливал понимание — настолько, что единственный момент интуитивного прозрения бурно разрастался в целую интуитивную философию.

Наступала темнота. Во рту появился привкус паутины. Накатила короткая волна головокружительного страха, но «облом» тут же унес ее прочь, оставив Линдсея на ничейной земле, где страх его странным образом превратился в сокрушительное ощущение физической тяжести.

Он притаился у подножия титанической стены. Впереди, с колоссальной арки, мерцали тусклые отблески какого-то сияния. Рядом находились балюстрады из ледяных глыб, опутанные паутиной из тонких, покрытых пылью веревок. Линдсей хотел было потрогать стену и, вытянув руку, с вялым удивлением отметил, что рука его превратилась в мертвенно-бледную двухсуставчатую клешню, покрытую тусклой броней.

Он начал карабкаться на стену. Гравитация развернулась вместе с его телом. С новой точки зрения мостики трансформировались в изогнутые колонны, петли свисающих веревок стали жесткими горизонтальными дугами.

Все вокруг было старым. В мозгу его словно открылся некий новый канал восприятия. Он мог видеть время — блестящий лак на поверхности мира, застывшие пятна, вырванные из контекста движения, а затем изображенные на холодных камнях какими-то инопланетными красками. Стены превратились в полы, балюстрады — в ледяные баррикады… Неожиданно оказалось, что у него слишком много ног. Ноги появились на месте ребер, а «копошение» в животе было копошением буквальным: это ощущение вызывали движения второй пары конечностей.

Он попытался осмотреть свое тело. Нагнуться не получилось, зато спина с поразительной легкостью выгнулась и глаза без век уставились на броневые сегменты, перемежающиеся межсегментальным мехом. Из спины торчали два каких-то сморщенных органа на стебельках. Он приблизил к ним морду и внезапно ощутил головокружительный желтый запах. Тогда он попробовал крикнуть, но кричать было нечем.

Он плюхнулся обратно на холодные камни и, подчиняясь инстинкту, поспешно пополз головой вперед по серым пористым булыжникам к безопасному мраку громадного выдающегося вперед карниза и чего-то вроде клетчатой полки из проржавевших железных прутьев. Он барахтался в ослепительной вспышке интуиции, утратив всякое ощущение пропорций, осознав внезапно, что стал совсем крохотным, до невозможности маленьким; что эта титаническая по сравнению с ним каменная кладка и сама ничтожно мала — так мала, что…

Он ударил клешней по пористому камню. Камень был тверд, очень тверд в своей утомленной вековечности, пережившей многие безжалостные зоны, припорошенной тонкой пылью рассыпавшихся от времени громадных машин…

Он обонял запах вечности — даже чувствовал его, словно давление или страх. Запах был тяжеловесен и тверд, и Линдсей внезапно подумал о воде: стремительный поток воды может быть тверже стали. Затем мысли его ракетой рванулись вперед; он подумал об идентичности скорости и материи, о кинетической энергии атомов, дающих форму твердому камню, камню, который на деле не более чем пустота. Все — абстрактная структура, вечная форма, уровень за уровнем, пустота, пронизанная возмущениями пустоты, волны, кванты. Он почувствовал камень до последней мелочи, и поверхность его была не более чем застывший дым, туман, окаменевший от плененных камнем эонов. Там, под поверхностью, дальнейшие тонкие уровни, деталь на детали бесконечно уменьшающейся паутины…

И тут на него напали. Враг оказался сверху. Клешни его страшно рванули Линдсея; боль чуждого, непривычного тела, искаженная при переводе в знакомые структуры нервных импульсов, наполнила мозг ужасом и тошнотой. Он забился в предсмертных судорогах, лицо его разъехалось в стороны, словно в кошмарном сне, рассеченное бритвенно-острыми жвалами. Увидев чужую ногу, он рассек ее по сочленению; он обонял жгучий голод, и боль, и яркое горячее сияние хлещущих из его тела соков, а после — холод, истечение жидкости, и яркая вспышка, померкшая, соединившись со старым камнем, и вечность, и тьма.

Внешний микрофон шлема уловил голос-Константина и передал его на нервные окончания:

— Абеляр!

Горло Линдсея было забито ржавчиной.

— Слушаю тебя.

— Ты жив?

Блокада нервов в области шеи наполовину исчезла, и он почувствовал свое тело, нематериальное, словно пар. Он пошарил по ложу в поисках дермадисков, и перфорированный пластик показался не толще ленты. Отодрав следующий диск, он кое-как прижал его к основанию большого пальца.

— Попробуем еще раз.

— Что ты видел, Абеляр? Я должен знать.

— Залы. Стены. Темные камни.

— А бездну? Черную бездну, что больше самого Бога?

— Я не могу говорить. — Следующая доза начала действовать: Язык обрушился, внезапный приступ сомнения разрушил хитросплетение несообразных исходных посылок, удар наркотика снял все законы грамматики. — Заново!

Он вернулся назад. Теперь он чуял врага, ощущая его присутствие как неверный далекий шум. Свет стал ярче, потоки грандиозного сияния струились сквозь камень, изъеденный временем, словно обыкновенная тряпка. Линдсей брезгливо провел клешнями по полипам вокруг рта, очищая их от сырой грязи. Он почувствовал голод — настолько всепоглощающий, что весы пришли в равновесие, и он осознал, что жажда жить и убивать так же огромна, как окружающие его своды.

Он обнаружил врага, притаившегося в щели между сильно разрушенным настилом моста и поддерживающими его балками. Он почувствовал запах страха.

Противник занял невыгодную позицию. Он цеплялся за стену в фальшивой перспективе, воспринимая бесконечный горизонт как зияющую бездну. Бездна была нескончаемой. Хаос из стен, палат, площадок, повторяющих друг друга, созданных из ничего, ужасающее разрастание бесконечности.

Линдсей напал, глубоко вгрызшись в спинные пластины; вкус горячей слизи вверг его в неистовство. Враг хлестнул назад, попятившись и скрежеща бледными клешнями о камень. Рванувшись, Линдсей высвободил челюсти. Враг изо всех сил старался оттолкнуть его, сбросить в горизонт. В какой-то момент Линдсей увидел окружающий мир под его углом зрения и внезапно понял: если упадет, то будет падать вечно. В бездну, в ужас и поражение, и кружащемуся лабиринту не будет конца, а сознание застынет в беспредельном страдании, путанице нескончаемых ощущений, нескончаемого испуга, неумолимых стен, залов, лестниц, сводов, пандусов, склепов, коридоров, холодных как лед…