Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн

– Ограды чугунные. Покраска масляной краской по ГОСТу. Масляная краска – это сколько же лишних средств из нашего бюджета! Но догадались просто покрыть обычной краской, препятствующей метеоосадкам. Так и в техдокументации указали. И прошло. А если бы вовремя не догадались, написали бы масляную краску, её бы утвердили в инстанциях и тогда уж другой не заменишь.

Таким образом, как я понял, на отслуживших свой срок тружениках рыболовецких колхозов, садоводства и бахчеводства можно было изрядно сэкономить и кладбищенские их ограды из-за удачно принятого Иваном Андреевичем решения (скорее всего, подсказанного ему) всё равно не ржавели от метеоосадков.

Я слышал впоследствии, что жене своей, скончавшейся в прошлом году от рака печени, Иван Андреевич поставил памятник из правительственного, мавзолейного мрамора. Решётку же добыл с какой-то старой купеческой могилы. Говорят, во время похорон Иван Андреевич плакал совершенно по-бабьи, а иногда даже начинал голосить, не стесняясь подчинённых. И в тот момент, очевидно, Иван Андреевич был по-человечески умён и мало пригоден к руководящей деятельности, которой занимался уже много лет. Да и в день моего приезда, стараясь ради дочери, Иван Андреевич был бесконечно гостеприимен, и в одно время мне даже показалось с тревогой, что он изменил план и не даст мне остаться одному, в чём я начал испытывать всё большую потребность.

После того как мы с Иваном Андреевичем сходили в его служебный туалет – а холодное белое вино весьма приятно очищает, – Иван Андреевич начал давать пояснения немецко-демократическому сантехническому оборудованию. И тут же, в туалете, вызвался собственноручно ознакомить меня с астраханской достопримечательностью – местным кремлём.

Мы выехали к кремлю на Ивана Андреевича «Волге» цвета волжской воды. За нами следовал газик, доставивший меня из аэропорта. В газике сидели казах-шофёр и Антон Савельевич Крестовников.

Астраханский кремль, как и положено всякому кремлю, был окружён зубчатыми стенами с башнями. Кремль – от слова «кремник» – «кремень» – «камень». В каждом большом волжском городе свой камень. Такими камнями московский камень закреплял свои волжские завоевания.

Посреди кремля располагался Успенский собор. Все мы, исключая шофёра-казаха, вышли из автомашин и задрали кверху головы. Пояснения давал Крестовников, но, когда он затронул вопрос о памятнике императору-освободителю Александру Второму, о памятнике, ныне снесённом, Иван Андреевич остановил его уже знакомым ханским жестом и рассказал следующую историю:

– Стенька Разин поднял на верх Успенского собора местного церковного владыку и спрашивает: «В Бога веруешь?» – «Верую». – «Ну, помолись, пусть Бог поможет тебе по воздуху летать». Сбросил попа вниз, тот, конечно, не полетел, а разбился.

Потом Иван Андреевич одобрительно улыбнулся этой наглядной антирелигиозной пропаганде своего вельможного предка, попрощался со мной за руку, пожелал мне хорошего отдыха в профилактории и скорой встречи в заповеднике. После этого он сел в свою «Волгу» и уехал, оставив меня в покое. С Крестовниковым я себя чувствовал всё-таки лучше, хоть и он мне не нравился за холопство. Правда, постепенно я начал понимать, что холопство это изнутри распирается обидой, а может, даже ненавистью и презрением к тёмному владыке. Но внутренний этот напор сдерживается весьма сильным внешним страхом. И всё же от обиды иногда и заяц может на волка замахнуться. Особенно когда волк далеко.

Едва мы отъехали, как Антон Савельевич, сидевший теперь не рядом с шофёром, а рядом со мной, понизив голос, сказал:

– Как же Разин мог сбросить владыку с Успенского собора, если городом он владел в 1670 году, а собор построен в 1710 году?

И хихикнул, ожидая, что и я хихикну, вступив тем самым в тайное общество против Ивана Андреевича. (Такое общество, как выяснилось, существовало в облпотребсоюзе, и в него, как водится, входили самые близкие, самые преданные люди.) Но я не хихикнул, а промолчал. Тогда Антон Савельевич, продолжая вербовку, предложил мне поехать в район астраханского речного порта, в юго-западной части города, смотреть домик Петра Первого. Я отказался, заметив при том, что домиков Петра Первого существует в разных местах великое множество. Я уже видел их по крайней мере с дюжину. Тогда, видя мою несговорчивость, Антон Савельевич изменил тактику, отвёз меня в профилакторий (более часа жаркой полынной степи), выгрузил вместе со мной три хрустящих астраханских арбуза, подарок Ивана Андреевича, и, сказав: «До скорой встречи в заповеднике», также оставил меня в покое.

И вот я сижу один в бревенчатом домике профилактория и созерцаю заход астраханского солнца. С момента моего приезда и до этого вечера прошло два дня. Не стандартных дня. Не таких, которыми в большинстве туго набиты месяцы. Эти месяцы складываются штабелями в год, годы складываются один на другой, складируются, чтоб набить ими гробовой ящик. Но бывают другие дни – неевклидовые дни вне стандартной геометрии. Эти два прошедших эйнштейновских дня подтверждают, что время относительно. Отчего же мне страшно в данный момент захода солнца? Что видел я особенно страшного за этот краткий астраханский период своей жизни? Какие вааловы мерзости обнаружены мною в этой местности и действительно ли здесь их более, чем в других местах? Да и страшно мне стало не так уж давно, какой-нибудь час назад, а может и менее, когда я вдруг уселся у окна и начал рассматривать заходящее солнце, словно выглянул наружу из жизни своей, нет-нет, скорее, из жизни нашей, из уютного, обжитого мира нашего, из века нашего, нет, из веков наших.

Азия не как материк, а как психологическое состояние, температура души очень опасна для людей моего склада, для людей моей культуры и моей цивилизации. Азия смеётся над нашей вертлявой, петушиной европейской молодостью и в назидание нашему европейскому человеколюбию показывает свои занесённые песком великие камни и своё уже погасшее мёртвое солнце. Азия – глубокая трещина, через которую видно Божье возмездие.

Но ведь я уже бывал в Азии, в настоящей Азии с Кара-Кумами и Аму-Дарьей. И привозил оттуда не Божьи страхи, а воспоминания о жирном, ленивом плове, телесной пышности тминных лепёшек и запахе зелёного кок-чая, зреющего в белом фарфоре с жестяными заплатками на отбитых чайных носиках[10]. Да, это была Азия. Но Азия старых азиатских народов. Пенсионеров истории, которым некуда спешить до самого конца Божьего Света. Иное дело – народ молодой, который начинает жить старческой жизнью, который стремится к резвости при старческой тучности. Таков восточный славянин, такова русская Азия. И таковы ощущения, овладевшие мной перед лицом астраханского солнца-идола, астраханского Перуна.

Только здесь, в Астрахани, становятся понятны страшные, космически-гибельные последствия поражения, которое потерпел Святослав на Дунае. Его успех в Нижнем Поволжье, его победа под Саркелом, ныне