Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн

Белой Вежей, были лишь второстепенной попыткой обеспечить свой азиатский тыл для того, чтобы приступить к главной цели своего грандиозного замысла – походу России в Европу не с военно-политическими, а военно-географическими планами. Создай Святослав на Дунае огромное славянское государство, распространись Киевская Русь не в сторону Урала, а в сторону Альп, объединись она не с азиатскими, а со славянскими племенами, не было бы русской Сибири, не было бы русской Волги, не было бы русской Азии. А было бы русское европейское государство со столицей в Переяславце-на-Дунае.

А это означало бы совершенную перемену жизни на нашей планете. Сейчас эту политическую перемену трудно вообразить, но для наглядности можно себе представить, например, галлов, вытесненных из Европы и смешавшихся в Африке с кочевыми племенами в единую агрессивную империю. Так Европа приняла в своё лоно лишь небольшое племя уральских мадьяр, восточное же славянство было отвергнуто и окончательно повернуло в Азию. Открытое окошко Петра Великого лишь создало европейский сквозняк, европейскую болезнь, которая, как всякая болезнь, хоть и указывает на недостатки организма, но не указывает пути лечения. И вот тысячелетний юноша, обременённый старческими азиатскими телесами, тоскует по непрожитым векам.

Ведь что свойственно человеку, свойственно и народу. Неосуществлённая мечта киевского князя Святослава навек залегла в глубинах русского национального сознания. Народная песня и народная привычка сохранили это воспоминание о Дунайской Руси, и спустя много веков на Руси Московской пелось в хороводе: «Дунай-речка всколыхалася. В речке рыба разыгралася». Причём Дунаем называли всякую реку, так именовались даже ручьи. Дунай-рекой был Дон, Дунай-рекой была и Волга. Из европейских саг перешло в русские былины предание о реках, произошедших от крови людей. Таким был Дунай Иванович, популярный богатырь, именуемый Тихим, наверное, с иронией, ибо был он буен и своенравен. Позднее явились былины о Доне Ивановиче Тихом. Тихом Дунае и Тихом Доне.

Вот какими эпическими фантазиями растравлял я свой мозг в тот вечер, мысленно беседуя то с молодой женщиной, то со старым другом. Однако всякая беседа – реальная ли, фантастическая ли – рано или поздно надоедает. Я замолк, ни о чём не думая, глядя лишь на быстро теряющую свои очертания, уходящую во тьму Волгу. И в тот момент, когда я перестал думать, мне послышался крик самого Ваала, месопотамского колдуна. Очевидно, мысль моя, какова бы она ни была, самим своим существованием сдерживала кладбищенский мистицизм. Крик этот, никогда ранее не слышанный, более всего напоминал коровье мычание.

Я по природе своей человек трусливый. Но трусливые люди в какие-то моменты, особенно в небытовые, а такие случаются всякий раз при очень большом душевном напряжении, трусливые люди нередко ведут себя храбро. И наоборот, бытовые храбрецы часто при подобных обстоятельствах трусят.

Взяв какую-то стоящую в углу палку, кажется от сломанной лопаты, я вышел из дома и, увязая в песчаных прибрежных барханах, начал спускаться к росшему у самой Волги кустарнику. Приглядевшись, я понял, что именно там что-то шевелилось и издавало странные звуки. Раздвинув осторожно кустарник, я увидел незнакомого сказочного зверя. Вернее, зверька, не очень большого, и это несколько успокоило. Но в голосе зверька было по-прежнему что-то незнакомое и жуткое. Действуя скорее автоматически, чем сознательно, я приблизился, наклонился и увидел налитые кровью, расширенные четыре глаза. То, что я принял ранее за единого зверя, было в действительности двумя животными, ужом и лягушкой. Это был момент пожирания, и лягушка издавала предсмертные звуки, похожие на что угодно, скорее на коровье мычание, чем на звонкое кваканье.

Я начал действовать палкой, стараясь при этом не ударить ужа и всё-таки освободить лягушку. Уж долго сопротивлялся, не отпуская свой ужин. (Уж – ужин – созвучно.) Но в конце концов уж оставил ужин и сердито уполз в кусты, очевидно, меня возненавидев. Не знаю, полюбила ли меня лягушка. Волоча заднюю, повреждённую ужом лапку, лягушка торопливо переползла прибрежный песок и плюхнулась в спасительную Волгу.

Вот за что над нами смеётся старая Азия. Но наше библейско-христианское воззрение построено на противоречии очевидности. Если каплю воды разделить на две части, каждая из этих частей также будет каплей воды. И очевидно, что подобное дробление можно произвести неопределённое число раз. Но рано или поздно придётся убедиться, что деление частичек дошло до своего предела и каждая мельчайшая частичка далее неделима. Эта неделимая частичка материи и есть атом. Так вот, такую противоречащую очевидности, мельчайшую, неделимую частичку духа старая Азия не смогла найти ни в мусульманском многоцветном пиршестве, ни в буддийском безбожном раю.

3

Если бы я когда-нибудь решил написать беллетристическое сочинение о своём пребывании в Астраханском крае, то одну главу я бы обязательно назвал «Встреча с механиком Бычковым».

Механик Бычков – коренной волгарь, астраханец. Худой, с речным грязновато-серым загаром. Возраста неопределённого: то ли рано поседевший, то ли моложавый. Чем-то он мне напоминает Кулигина – персонажа из волжской пьесы Островского «Гроза».

Перед поездкой в Астрахань я перечитал волжские пьесы Островского и даже взял их с собой. Вообще, я считаю, что Островский очень точно изобразил в них некоторые непреходящие черты волжской жизни, которые не смог смять даже всё нивелирующий, всё уравновешивающий советский общесоюзный коллектив. Впрочем, со временем, может, и сгладит, перетрёт, время и скалы перетирает, но пока, за более чем шесть десятков лет, с Волгой не так-то легко управиться. Всё-таки Волгой-матушкой в большей степени, чем Москвой и Петербургом, силы народные управляли: купечество и его непутёвые братья, воры-босяки. И в этот промежуток всё разнообразие волжского типа укладывалось. Может, в верховьях, поближе к центру, это уже ослабло, но дальняя, низовая Волга ещё этим жива. Тут и тиранство отеческое, и холопство рыбацкий ножик припрятывает, и романтизм без наивной веры не обходится.

О Кулигине в ремарке сказано: «…мещанин, часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле». И в примечании: «Перпетуум-мобиле – вечное движение, вечный двигатель, изобрести который стремились многие механики, в том числе и знаменитый самоучка Кулибин, фамилией которого с изменением одной буквы назван в пьесе часовщик-механик Кулигин».

Так вот, в технократических монологах механика Бычкова мне постоянно чудился отзвук кулигинских монологов: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие». Чисто гамлетовское о бедах в Датском королевстве. Это недовольство, безусловно, иного порядка, чем у Ивана Андреевича, недовольство внешарнирное. Может быть, по причине слабости своей оно государственному свинцовому механизму и не угрожает, но и не способствует его укреплению. Да и награду за труд Бычков бы себе потребовал, пожалуй, в кулигинском духе: «Только б мне, сударь, перепету-мобиль найти… Ведь англичане миллион дают; я бы все деньги для общества и употребил, для поддержки.