Дневники казачьих офицеров - Михаил Фостиков

— как писал какой-то казачий поэт.

В Екатеринодаре. «Гадалка»

Отмолотился. Иду через голову своего командира полка — в Екатеринодаре представляюсь Походному Атаману генералу Науменко, войдя в его кабинет с таким рапортом:

— Ваше превосходительство… Полковник Елисеев, представляюсь, желаю выехать на фронт в корпус генерала Шкуро.

К Шкуро прошусь потому, что он выбросил якобы такой лозунг: «Все обиженные — ко мне!» Я был обижен, почему и хочу идти воевать в корпусе кубанского героя, у генерала Шкуро. Кстати, он занял уже Воронеж. До Москвы осталось так недалеко…

Генерал Науменко улыбается и, выслушав мои доводы, вполне разделяя их и приветствуя, тут же выдает предписание:

«С получением сего — выехать на фронт, в г. Воронеж, в распоряжение начальника 1-й Кавказской казачьей дивизии».

Срок выезда не указан, так как я должен вернуться еще в Уманский полк для получения расчета.

Когда прибываешь в Екатеринодар, то бывают сплошные сюрпризы. Теперь же они были особенны.

На Красной улице встречаю молодых полковников: А. И. Кравченко,[124] Л. М. Дейнегу, О. И. Лебедева; тут же знакомлюсь с войсковым старшиной Черешневым,[125] на сестре которого женится Афоня Кравченко. Все вместе ужинаем в ресторане-погребке «Медведь». Молодой генерал Растегаев[126] пролетел метеором…

Встречаю сверстников Гамалия по Оренбургскому училищу — Помазанова[127] и своего станичника Скрябина.[128] Они выпуском на два года старше меня, но… до сих пор в чине подъесаула. Мне неловко перед старшими былыми нашими юнкерами за свой чин, но они «не ревнивы» и говорят мне, что «гордятся царскими чинами, а офицерские чины в Гражданской войне — не в счет»…

Еще больше меня удивил В. Т. Бабаев,[129] геройский командир 5-й сотни 1-го Таманского полка и георгиевский кавалер. Он также окончил наше Оренбургское казачье училище еще в 1908 году и теперь, летом 1919-го, он только в чине есаула. Он также ценит «только царское производство». Но чем он меня «убил» — так это то, как он сказал: «Я не верю в победу Добровольческой армии».

Бедняга… Он остался в Екатеринодаре и в 1920 году был сослан на Соловки.

И еще один сюрприз… На Красной улице у Войскового собора козыряю какому-то молодому и нарядно одетому кубанскому генералу. Рядом с ним хорошо знакомый мне 1-го Екатеринодарского полка хорунжий Косякин, родной племянник известного на Кубани генерала Косякина,[130] бывшего помощника по военной части у Наказного Атамана генерала Бабыча.[131] Косякин остановился и подошел ко мне. Генерал почему-то тоже остановился. Взяв под козырек, Косякин произносит, адресуясь ко мне:

— Его превосходительство, генерал-майор Павличенко.[132]

«Так вот он… тот самый кубанский самородок-герой», — пронеслось в голове.

Он спокойно, но не по-генеральски подает мне руку. На нем отличного защитного цвета гимнастерка и темно-синие диагоналевые бриджи с генеральскими лампасами. На ногах — хорошо сидящие горские ноговицы и чувяки. На генеральских погонах вензельная буква «Е» с короной — эмблема 1-го Запорожского, Императрицы Екатерины II полка. На голове каракулевая папаха крупного курпея черного барашка с восемью галунами по верху алого войскового цвета. Он туго затянут ремнем щегольского кавказского оружия. Вид очень нарядный. Все на нем новенькое и стильное, но он так просто смотрит на меня, словно изучая того, о котором что-то слышал. Он молчит.

— Вы получили телеграмму от генерала Врангеля? — спрашивает меня Косякин.

— От генерала Врангеля?., какую? — удивленно спрашиваю его.

— Да он же предлагал Вам должность командира его конвоя в две сотни казаков. И я, как его адъютант, сам отправил ее Вам в Майкоп! Там Вас видел генерал Бабиев и рекомендовал генералу Врангелю!

Я слушаю Косякина и начинаю кое-что понимать. Значит, Гамалий, получив, перехватил ее и скрыл от меня…

— Так неужели не получили, господин полковник? — переспрашивает он.

— Первый раз слышу об этом, — отвечаю ему.

Потом Гамалий признался мне, что он действительно «перехватил» эту телеграмму и скрыл от меня, не желая расставаться со мною.

Этой случайностью я не стал участником разгона Кубанской рады в ноябре того же 1919 года…

Я обедаю в Войсковом собрании, что на Екатерининской улице, совершенно один. Против меня обедают человек восемь офицеров какого-то пехотного полка «цветной дивизии». Они навеселе… Один из них пристально всматривается в мое лицо. Все они в обер-офицерских чинах. Всматривающийся встает, подходит ко мне и говорит:

— Господин полковник!.. Вы едете на фронт?

— Да… а что?

— Не езжайте!.. Нет!.. Дайте вначале Вашу руку — я погадаю!

— Я не верю ворожеям, — отвечаю ему.

Но он настаивает, так как в моем лице он нашел что-то его удивившее. Я согласился и дал руку. Быстро посмотрев на ладонь, потом поднял на меня глаза и твердо произнес:

— Если Вы поедете на фронт, то будете убиты!

Я не верил предсказаниям. На фронте смерть витает над каждым, и очень близко. Все могло быть, конечно, но такое безапелляционное и определенное суждение меня испугало. В кармане у меня уже лежало предписание «ехать на фронт», и я поеду, я должен ехать. Но… отступая от Воронежа, при каждом бое или при каждой начавшейся перестрелке я всегда помнил об этом офицере-«гадалке» и невольно думал: «Не сейчас ли будет конец моей жизни?!»

Это его предсказание буквально отравило меня, тем более что положение тогда на фронте было жуткое. Мы отступали от самого Воронежа с боями до самого Матвеева Кургана. Нас давила сильная красная конница Буденного. На всякий случай я сделал «завещание» и возил его с собою. Завещание было на все мое богатство братьям, Андрею и Георгию, которое заключалось в двух верховых лошадях, в двух седлах, в трех комплектах кавказского оружия и нескольких черкесках. Смешно — но это было так. И такое «богатство», думаю, было у большинства нашего кубанского офицерства.

С моей смертью станичный пай земли в 8 десятин автоматически переходил в земельный юрт станицы. Пенсии матери — никакой…

Но… случилось все наоборот — погибла вся семья и в живых остался только я, один… Кому поведаю печаль свою?!

Пленные красноармейцы

Из Екатеринодара вернулся в полк, который был у селения Джугба, на Черноморском побережье, получил жалованье и с лошадьми и с Сальниковым прибыл в станицу. Гамалия в полку не было. Его вызвал к себе в Новороссийск генерал Кутепов.

Мать ждет паровую молотилку, чтобы обмолотить на гумне пшеницу. Все рабочие при молотилке по вольному найму, работают только «с чувала», то есть на процентах обмолоченного хлеба, так как ценность денег падает и веры в них нет.

При станице, в крепости, многочисленная Кавказская запасная сотня казаков. Ею командует-управляет старейший наш кавказец, бывший в Великой войне командиром 3-го Екатеринодарского полка, житель хутора Романовского, где у него собственный дом, полковник Миргородский[133] — глубокий добрый старик и большой, широкой души казак. Чтобы помочь жителям, он разрешил казакам своей сотни артелями работать при паровых молотилках. Это была единственная мужская сила в работе при них.

Мать просит задержаться выездом на фронт и помочь ей. При молотилке до сорока рабочих. Все нанятые. Куда же ей управиться?

Стыдно было, но иду в запасную сотню и нанимаю команду молодцев-казаков, человек двадцать, при двух подхорунжих. Все они летами моложе меня, а почему находятся в Запасной сотне — не знаю.

Машина открыла свои пары. Молотьба началась. Я вожу воду из става для паровика. Мать с детьми на кухне, в горнах, при котлах: на 40 человек еды и три раза в день. Работа кипит. И так приятен гул машины издали. Но на второй день, когда я вернулся с сорокаведерной бочкой из става на пароконке, наша машина стояла. Оказалось — пшеница была «сорная», было много «азатков», то есть сорных трав в ней, и все рабочие нашли, что им невыгодно работать. Они забастовали… Забастовали и казаки. Меня это задело. Моя мать в ужасе от этого. Где же достать новых рабочих?

— Бабачки-и!.. да чиво же это вы?., сдурели, што ли? — говорит она им, чуть не плача от горя. — А вы, ребятушки?., и не стыдно ли вам? — упрекает она казаков.

Но ее не хотят и слушать.

— Я вас могу заставить! — строго говорю я бабам-мужичкам. — А вам, казаки!.. Как вам не стыдно?.. Вы знаете меня, а-а?.. И я работаю как простой мужик, а вы-ы?!. И почему вы не на фронте, такие молодые?

Нашу семью многие знали и в других станицах Кавказского полкового округа. Знали нас, братьев, знали о гибели отца во время восстания и о беспомощном положении женской половины семьи.

— Што вы скажете на это, подхорунжий? — не по-воински, а строго по-станичному обратился я к их вожаку.