Дневники казачьих офицеров - Михаил Фостиков

И привезли Жоржа, хорунжего Корниловского конного полка, но… раненого — в третий раз. Увидав его, Маня заплакала от радости. У бабушки и нашей матери — нет уж слез. Все они выплаканы…

— Ну вот, недаром же сердце так ныло, — говорит Маня и уже смеется сквозь слезы.

Урядник Сальников. Подпоручик Астахов

— Сыночек!., тебя хочет видеть какой-то казак! — говорит мне мать, войдя в мою комнату.

С крыльца во двор — я увидел стройного казака в праздничном бешмете, застегнутом на все крючки, и при дорогом серебряном кинжале с поясом. Крупная папаха черного курпея с красным верхом и серебряными галунами на ней говорили, что передо мной стоит урядник, и урядник не простой. Очень смуглое лицо с черными усами по-монгольски, как и лицо чуть монгольское, показались мне что-то знакомыми.

— Здравия желаю, господин полковник! — произнес он сам первый, взяв под козырек, и тут же опустил руку. — Не узнаете, господин полковник? — весело и совершенно запросто спрашивает он, но почтительно и смело.

Я не узнаю его, но что-то все же знакомое мне кажется в нем.

— А помните майские лагерные сборы в 1914 году? Я был малолетком и был в Вашей наезднической команде! Сальников я! — поясняет он.

И я узнал худого длинного джигита станицы Тифлисской на небольшом вороном коне.

— Расскажи, Сальников, расскажи — где и как служил после этого? — дружески спрашиваю его и подаю руку.

— В Конвое Его Величества!.. Я старший урядник, а теперь в Кавказской запасной сотне, — говорит-докладывает он. — А сейчас, господин полковник, по старинке прошу взять меня к себе конным вестовым, — вдруг огорошивает он меня.

— Ка-ак?.. гвардейца, старшего урядника и вестовым? — перебиваю я его. — Не стыдно ли?

— Господин полковник!.. Все это не в счет!.. Теперь все так перепутано… Я Вам докладываю лишь свое желание. У меня отличный конь, и Вы мною останетесь довольны! Вы же меня знаете по 14-му году, по лагерям. Я теперь в тылу и хочу идти с Вами на фронт, — говорит он, бравый и, видно, умный урядник, моложе меня одним годом по рождению.

Я никак не мог понять его столь странного желания! Даже неприличного вообще для урядника, а для «гвардейца», как их называли в станицах, — в особенности. Но он так настойчиво просил, что я согласился. И не пожалел потом.

Мой отпуск окончен. Погрузив лошадей с Сальниковым, прибыли в Армавир. Мы двигаемся в Майкоп, куда уже переброшен пеший 3-й Уманский полк. Здесь надо менять вагоны, но их нет… Иду к коменданту станции Армавир. Подпоручик в темных очках и в красной комендантской фуражке встал и, вытянувшись за столом в положение «смирно», спросил:

— Что Вам угодно, господин полковник?

Выслушав, что я с лошадьми двигаюсь на Майкоп и что мне нужен вагон, он ответил, что «вагонов нет». А потом добавил: «Пройдемте со мною».

Мы выходим из его служебного кабинета и вместе идем к пустынному концу платформы. Там он останавливается, снимает свои темные очки и весело произносит:

— Здравия желаю, господин полковник!

— Астахов?., что это такое?., что за наряд у Вас?., как Вы попали сюда?., почему Вы в темных очках? — забросал я его вопросами.

Астахов[114] — первопоходник. Был при генерале Эрдели. После 2-го Кубанского похода произведен в прапорщики. Под станицей Михайловской Лабинского отдела я застал его помощником начальника команды связи Корниловского конного полка у хорунжего Ишутина.[115] Высокий, стройный, проворный, веселый, смелый на слова — его почему-то не любили в полку офицеры, его же сверстники из урядников. Возможно, потому, что он был очень разговорчив и на остроту над ним отвечал также остротой. Возможно, не любили его за активность. И когда потребовался от полка один офицер в штаб нашей 1-й Конной дивизии, коей тогда командовал генерал-майор Врангель, Астахов согласился быть там.

С тех пор я его не видел. Теперь он подпоручик и помощник коменданта станции Армавир. Его речь передо мною льется рекой. По выговору никто не может подумать, что он был урядником. Его красная комендантская фуражка — эмблема власти. Его же темные очки для того, чтобы его не узнавали те, кто для него был невыгоден. И устроился он на эту должность для того, чтобы иметь здесь свою казачью власть — так он, как и раньше, очень быстро говоря, пояснил мне.

— Вагонов нет, господин полковник, — говорит он. — Это официально, — добавляет. — Но для Вас я прежний прапорщик Астахов Корниловского полка, и вагон для Ваших лошадей будет подан немедленно же.

Вагон подан. Лошади погружены, и мы с Трофимом Сальниковым тронулсь к Белореченской, проходя так знакомые места, где девять месяцев тому назад, текла казачья кровь в боях. Вот и станция Андрей-Дмитриевка… вот и тот мост через болотистый Чамлык, через который отходила 1-я Конная дивизия 18 сентября, после неудачного боя под Курганной. Вдали, вправо, видна роковая Михайловская станица. Роковая — по жестоким боям тогда. А вот и станица, и станция Курганная. Прощай и она. Это теперь глубокий тыл. Скоро белыми войсками будет взята Москва, и когда-то какой-либо казачий певец воспоет тебя. Прощайте, столь знакомые места, где так щедро лилась казачья кровь в боях за освобождение своей Отчизны.

В Майкопе. Черкесы

Белореченская… Майкоп. Мы у цели. Разгружаемся и едем верхом в город. Я нахожу сотни полка, расположенные в постоялых дворах. Полковник Гамалий в отпуску. За него — полковник Постников,[116] наш кавказец. Представляюсь ему. Он все так же беспечный, каковым был и в Мерве мирного времени. И как тогда — с бритой головой. Он поклонник и подражатель горцам Кавказа.

— Где же мне остановиться? — спрашиваю Николая Николаевича, нашего «Коку».

— В отеле, — лениво отвечает он.

Эго мне не нравится — служить и жить в отеле, но исхода нет, и я останавливаюсь в ближайшей к полку «Центральной» гостинице.

Расположился. Сижу и думаю: «Куда идти?., что делать?»

К вечеру являются сотник Хлус и есаул Бугай,[117] бывший вахмистром у Гамалия в Персии.

В нашей гостинице, оказывается, есть садик и в нем открытая сцена, на которой поют и танцуют «ночные птички»… Открытие с 10 вечера и… до утра.

Мы ужинаем втроем — Бугай, Хлус и я. В вечерней прохладе, в садике, перед сценой, где поют и танцуют разные красавицы — так приятно быть после пустынных степей Ставрополья и Астрахани… Дорого мне обошлась эта ночь с хором песенников от 3-го Уманского полка «до утра»…

Через два дня еду в дом Париновых, в котором 12 лет тому назад мы, семь станичников Майкопского технического училища, жили на полном пансионе.

— Папа, мама, дети!.. Скорее сюда!.. Федя Елисеев приехал!.. Полковник! — кричит кто-то, увидев меня.

Ничто не переменилось в людях этого благородного дома, у которых папа и мама — простые горожане, но две дочки их учительницы, три сына офицеры и четвертый реалист. Коромыслом заходил их большой кирпичный дом.

— Ты где?., ты где же остановился, Федя? — перебивает всех старшая их дочь-учительница и хозяйка дома, глава и распорядитель всего хозяйства, Степанида Павловна (Стеня). Та, которая двенадцать лет тому назад так всех нас, их пансионеров-техников, крепко держала в руках, словно классная дама, которую мы и боялись, и не особенно любили за строгость над нами.

— В «Центральной» гостинице, Стеня… — стыдливо отвечаю ей.

— Что-о?.. когда ты приехал?., сегодня? — вцепилась она в мою душу.

— Нет… три дня уже, как я в Майкопе, — как провинившийся ученик, отвечаю ей, под общее молчание всей семьи, окружившей меня.

— Три дня-a!!! И только потом к нам!., к своим родны-ым!.. да еще из «Центральной» гостиницы? — прошипела она с ужасом. — И ты там, наверное, кутил?., там ведь сцена… и певички!., сейчас же и немедленно переезжай сюда… к нам… как к своим… как тогда — 12 лет тому назад! — уже приказывает она мне и не хочет меня слушать.

И я у них, у Париновых, где каждая складочка их благородных душ так мне известна с отроческих лет и которых я так сильно любил тогда, 12 лет тому назад.

И как я пожалел, искренне пожалел, что тогда, с вокзала, прямо не поехал к ним. Тогда бы не было и кутежа до утра с хором песенников, и были бы деньги в кармане. А теперь у меня чуть больше ста рублей… Мне было стыдно и досадно на самого себя. Огорченная душа искала выхода. Но это не оправдание.

Переселившись к ним, я зажил с ними как сын и брат. Для всех я был все тот же «Федя», «ты». И о «цуке» нас Стеней — только весело смеялись.

— Ты озорной был, Федя, но и самый послушный, — откровенничает со мною милая Степанида Павловна, казавшаяся нам тогда очень строгой, придирчивой и несправедливой к нам.

Ах, эта молодость! Сколько она делает промахов!

Я часто езжу верхом за речку Белую. И езжу туда, где делали экскурсии группами техников. Там же и так же росли под горою крупные кислицы-яблоки. Я даже подъехал к этим деревьям, сорвал одно яблоко и покушал… Оно было ужасно кисло, но тогда… тогда они нам нравились.