Гончий бес - Александр Сивинских

Улугбек почесал Борьку между ушами, а когда тот, разомлев от хозяйской ласки, свалился с копыт, уселся на него как на походный стульчик. Кабан даже не хрюкнул. Вот бы кому в цирке-то выступать!

— Понимаешь, артист, ты немножечко ошибся, когда меня взрывчаткой пугать начал. Ты не знаешь, я знаю — не может быть здесь взрывчатки. Здесь и тебя-то не должно быть. Сюда вообще могут попасть только те, кого я или Искандер проведём. Ты же видел, какой берег чистый? Уже много годов здесь люди не появлялись. Только женщины, которых брат с завязанными глазами привозит. Догадываешься, почему?

— Где уж мне. Мы, артисты, народишко туповатый.

— Хватит комедию ломать, Паша. Сулейман-ага нам давно рассказал, кто ты такой.

Я зашипел. Всё-таки без шефа не обошлось. Эх, Жерарчик, опять ты оказался прав.

— Только он совсем не ждал, что его любимый комбинатор начнёт носиться, как архар, и везде свою башку совать, — продолжал Улугбек, безотчетно раскачивая стоящее между разведёнными коленями ружьё. — Вот подумай, тебе девочку зачем подарили? Что-бы ты её бросил после первого же свидания?

— Какую девочку? — спросил я, уже зная ответ.

— Зариночку, конечно. Ах, какая пэри! Какая гурия! Да я бы на твоём месте целый год из её постели не выбирался. А ты… Тьфу, дурачок!

Я едва не сболтнул в ответ, что засранка пэри сама меня отшила, но вовремя сдержался. Бывает информация, которой можно разбрасываться как скорлупой от семечек, а бывает такая, которую следует приберечь. Но если не умеешь отличить первую от второй, рот лучше держать на замке постоянно. И открывать только для того, чтобы добыть полезные знания.

— Сулейману надо было просто сказать мне всю правду. С самого начала. А он начал строить какие-то многоходовки, — сказал я. — Тоже мне гроссмейстер. Мог бы сообразить, что…

— Слушай, разве тебя отец не учил почтению к старшим?! — сердито перебил Улугбек. — Что ты рассказываешь, как должен поступать Сулейман-ага? Очень умный, да? Сам без штанов, а у-умничает! Артист, аннангески…

— Вы бы за язычком-то следили, дядечка, — невинно заметил я. — А то за матерную ругань шеф отрежет его под самый корешок и собакам скормит. У него с этим просто.

— Ха, напугал! — с напускным бесстрашием воскликнул Улугбек. И тут же нервно потёр шрам на лбу. — Его здесь нету.

— А где он?

— Где надо.

— Знаете, у нас какой-то идиотский разговор получается. Раз вы в курсе, кто я, и в курсе того, что мы на одной стороне, какого хрена посадили в эту скорлупку? — Я посту-чал ногтем по панцирю. — Отпустите, да и дело с концом. Обещаю вернуться в Императрицын. К Зарине. А здесь и духу моего больше не будет. Целый год.

Я подмигнул с откровенной паскудинкой.

— Не могу, слушай. — Улугбек с сокрушённым видом покачал головой. — Сулейман-ага настрого велел запереть. Говорит, чтобы под ногами не путался. Слишком ты неугомонный. А тут посидишь недельку, охотничьи журналы почитаешь, разве плохо? Всем будет спокойней. Если заскучаешь, Искандер женщину привезёт. Хочешь официантку Асю из заводской столовой? Она же тебе понравилась, правда?

— Это она меня заложила?

— Вот зачем ты этими тюремными словами говоришь? — огорчился Улугбек. — Не заложила, а предупредила, что скоро подъедешь. Мы с братом, конечно, сомневались, что ты сюда доберёшься. Да видно, отстраняющее волшебство Сулеймана Маймуновича на работников «Серендиба» не действует.

Мне тотчас вспомнился Жерар, который настырно, до ссоры сопротивлялся продвижению в лес. Похоже, работа в «Серендибе» была тут ни при чём. Либо шеф заложил в отстраняющее заклятие оговорку относительно меня, либо заклятие вообще не действует на комбинаторов. В принципе, чем чародейная преграда отличается от материальной? Тем, что незрима, и только.

— Так что, привезти Асеньку? — напомнил Улугбек.

— На фиг надо. От неё тушёной капустой воняет. И котлетами. А у меня сейчас ника-кого аппетита. Дайте лучше с шефом поговорить.

— Какой ты всё-таки наглый, артист! Прямо поражаюсь. Если Сулейман-ага захочет, сам с тобой свяжется. Через это.

Он встал с задремавшего Борьки (тот сразу проснулся и вскочил), запустил руку в широкий карман на спине и выудил оттуда железного кузнечика. Размером кузнечик был чуть меньше голубя. Улугбек посадил его на подоконник рядом со стаканом, после чего, не промолвив ни слова, вышел из комнаты. Дождался, пока выбежит кабан, и вновь запер меня на замок.

Кузнечик пошевелил усиками, с треском расправил и сложил короткие крылья. При-поднялся на длинных суставчатых лапках, сделал несколько шажков. Развёл и свёл страшненькие жвала.

Горящие багровым светом глазки уставились на меня.

Первые минуты соседства с заводной букашкой дались непросто. Постоянно казалось, что эта тварь вот-вот сиганёт с подоконника и вцепится мне в самое уязвимое место.

Однако время шло, кузнечик тихонечко ковылял вокруг банки и стакана, периодически не без музыкальности чирикая, и я к нему попривык. И даже стал находить по-своему красивым. Что ни говори, а конструкция была великолепной. Ничего лишнего, все эле-менты сочетаются соразмерно, все детали подогнаны идеально. Будто создавал не человек, а сама природа. Лишь видоизмененные уже в наше время глаза выбивались из общего стиля.

В конце концов, я осмелел до того, что попробовал опрокинуть кузнечика свёрнутым журналом. Тот широко расставил лапки и предостерегающе застрекотал. Я счёл за благо отступить. Прилёг на кушетку, повозился, устраиваясь внутри панциря, и задумался.

Ситуация вытанцовывалась запутанная. В первую очередь из-за поведения Заринки. Не думаю, что она ослушалась Сула и «изменила» мне по девчачьей глупости. Хитрюга наверняка имела в этом деле собственные интересы, которые ставила значительно выше интересов шефа. Сообразить бы, в чём они заключаются. Об одном-то догадаться несложно. Зарина давно мечтала подложить ифриту свинью. В отместку за то, что он много лет мурыжил её, оставляя в теле маленькой девочки. Об этом знали все кроме самого «дедушки Сулеймана». Но столь чепухового мотива явно маловато, чтоб идти поперёк воли шефа. Старик способен не только баловать любимцев, но и жестоко наказывать ослушников. Имеется, ой имеется на примете у Заринки какой-то по-настоящему жирный кусок, стоящий большого риска!

Не менее мутны и действия самого Сулеймана. На кой он отправлял меня в ГЛОК? На кой заставлял рисовать чертежи, которые и без того имелись у братцев Улугбековых? И наконец, зачем ему железная саранча? Вряд ли на продажу. Это дубоватый двойник Басмача мог грезить о сверхприбылях от торговли заводными тараканами. А шеф в деньгах не нуждается. Если что его и волнует всерьёз, так это заветный перстенёк, который носит на лапе Жерар.

«Погоди-ка, Паша… — встревожился я. — Уж не на псину ли твою собираются натра-вить механоинсектов?!»

Я вскочил с кушетки и в один прыжок очутился подле окна. Наученный горьким опытом кузнечик растопырил конечности. Стараясь не обращать внимания на грозно движущиеся жвала, я наклонился к нему и позвал:

— Сулейман Маймунович! Это я, Павел!

Тишина.

— Алло, шеф! — прибавил я громкости. — Отзовитесь!

Ни звука.

— Старый ты ифритов сын!!! — заорал я уже во всю мочь. — Чучело доисторическое! Отвечай мне, слышишь! Отвечай сейчас же!

Саранчук, будто напугавшись, отскочил в сторону. Огоньки в глубине глаз погасли. Он зашатался, повалился набок, сложил лапки на брюшке и прижал усики к голове. Такое демонстративное пренебрежение ввергло меня в неистовство. Я схватил его, размахнулся и со всей силы запустил в окно. Стекло разбилось, кузнечик вылетел наружу. Тогда я бросился к двери, начал барабанить в неё кулаками.

— Открывайте, ишачьи дети, помёт свиньи и собаки!

Бесновался долго. Выбившись из сил, опустился на пол и привалился спиной к двери. Дом наполняла тишина. Абсолютная. Лишь во дворе погромыхивали цепями овчарки, да в лесу монотонно скрипела какая-то ночная птица. Я погасил свет и отправился спать.

Я вошёл не в ту дверь. В зрительном зале было темно, фильм уже начался. Бренчало расстроенное пианино, немногочисленные зрители хрустели чипсами и попкорном. Я за-медлил шаг. На экране разворачивалось чёрно-белое немое действо. Взглянув на него, я забыл, как дышать. Орды механической саранчи — утрированно игрушечной, жутковато-нелепой, карабкались на огромного пса. Пёс же, напротив, был живым, хоть и гигантским, выше домов. На груди у него скрещивались ремни проклёпанной кожаной сбруи, под шерстью перекатывались титанические мышцы. Морду скрывала чёрная полумаска, но я узнал его. Это был Жерар. Он с безмолвным рыком размахивал железной опорой ЛЭП, отбиваясь от насекомых. За каждый взмах он убивал тысячи, но тварей были миллионы. И они всё прибывали. Вскоре Жерар стоял в копошащейся груде по пояс — будто в муравей-нике. И тут в кадр вступила паучиха. Изящная как оса, глянцево-чёрная, с высокими тонкими ногами и бледным узором на спинке. Паучиха была значительно меньше пса, но увидев её, он бессильно выпустил из лапы оружие и содрал полумаску. На экране появилась украшенная виньетками надпись: «Гигантский терьер сдаётся царице пауков Клеопатре!». Пианино забренчало тревожно, а в следующий момент простыня экрана лопнула, и ставшая объёмной саранча хлынула в зал. Зрители дико закричали. В темноте, сжатые рядами кресел, они были обречены. Я попятился, споткнулся о ступеньку, и упал. В тот же момент надо мной промелькнула исполинская собачья лапа, зацепила когтем за шкирку и вышвырнула из зала. Пробив дверь, я влетел в крошечную комнатку со скошенным по-толком и шлёпнулся на узкую кушетку.