Всадник. Легенда Сонной Лощины - Кристина Генри

что всякий раз, как рассказывалась история Икабода, на его лице появлялось лукавое выражение, а при упоминании о большой тыкве он неизменно начинал заразительно и громко смеяться, что и подало основание предполагать, будто он знает больше, чем говорит.

Вашингтон Ирвинг, «Легенда о Сонной Лощине» 

Четырнадцать

Десять лет спустя

Мужчина, Джеймс Хардиган, склоняется над листом бумаги и аккуратно расписывается – под пристальным взглядом Сандера, наблюдающего за процессом с уже привычным выражением ужаса на лице. Я знаю, что он чувствует, как относится ко всем моим действиям за последние десять лет, но сейчас, при Хардигане, говорить об этом не стоит, и он это понимает. Работа нотариуса заключается в том, чтобы засвидетельствовать сделку, а не в том, чтобы высказывать свое мнение о ней.

Конечно, он не сможет вечно держать язык за зубами. Кому как не мне знать Сандера. После ухода Хардигана он найдет что сказать.

Хардиган поднимается и передает перо мне. Окунув перо в чернильницу, я вывожу на документе свое имя – «Бен ван Брунт». Странно оно смотрится рядом с подписью Хардигана.

Хардиган. Это даже не голландская фамилия. В Лощине становится все больше и больше людей, не живших здесь с момента ее основания, все больше и больше людей с именами, отнюдь не пришедшими из страны нашего происхождения. Я ничего не имею против, просто это кажется немного странным. Сонная Лощина моего детства – изолированный, полный суеверий уголок – исчезает.

Хотя, во многих смыслах, Сонная Лощина моего детства умерла вместе с Бромом. В ту же ночь.

Сандер придвигает к себе документ, скрепляет его сургучной печатью и объявляет сделку состоявшейся.

Хардиган протягивает мне руку:

– Приятно иметь с вами дело, мистер ван Брунт.

Мы обмениваемся рукопожатием.

– И с вами, мистер Хардиган.

Хардиган водружает на голову шляпу, бросает в пространство фразу насчет тягот долгой поездки, поскольку ему предстоит еще возвращаться в город, – и покидает контору.

Я смотрю ему вслед – мне все равно, куда смотреть, лишь бы избежать выжидающего взгляда Сандера.

– Бен, – произносит он.

Тут мне приходится посмотреть на него, и я вижу именно то, чего и можно было ожидать, – тревогу и еще что-то. Что-то, о чем мне вообще не хочется говорить.

– Не надо, Сандер. Пожалуйста, не надо. Мы обсуждали это неоднократно. Каждый раз, когда я прихожу сюда, чтобы оформить продажу еще части фермы, у нас происходит один и тот же разговор.

Сандер снимает очки и протирает их полой рубашки. Это вошло у него в привычку сразу, как только он начал носить очки, – помогает ему собраться с мыслями.

– Просто подтверди мне: ты знаешь, что делаешь.

Ну вот. Как всегда, все то же возражение.

– Ты просил бы этого, будь на моем месте Бром?

И все тот же ответ. Этот разговор повторялся у нас уже несчетное число раз. Не могу понять, почему Сандер не прекратит поднимать эту тему.

– Честно говоря, да, – отвечает Сандер. – У вас – были – обширные, приносящие немалый доход сельскохозяйственные угодья. Эту землю купил минхер ван Тассель и расширил Бром. Если ты не хочешь возделывать ее самостоятельно, найми управляющего, кого-нибудь, кто вел бы дела за тебя. Зачем распродавать наследство своих детей?

Я вздыхаю.

– Сколько раз тебе повторять, что я не собираюсь заводить детей, Сандер? Половина людей, живущих сейчас в Лощине, считают меня мужчиной, а другая половина настолько привыкла к тому, как я одеваюсь, что уже почти забыла истинное положение дел. Немало трудов стоило заставить их поверить. И я не собираюсь вдруг появиться на публике в платье, поглаживая беременное пузо.

Он утыкается глазами в стол, начинает перекладывать из стопки в стопку несколько бумаг, которые явно не нуждаются в перемещении.

– Ты еще можешь передумать.

Вот мы и добрались до того, что я действительно никогда, никогда больше не хочу обсуждать.

– Сандер. Тебе пора перестать ждать меня. Ты уже давно мог жениться, завести семью.

Он хмурится, и между бровей его залегает складка, та самая, что появлялась еще в детстве, когда выдвигался какой-то план, который мог навлечь на нас неприятности. Я очень люблю его, потому что он мой единственный друг, но никогда не смогу полюбить его так, как ему хочется.

– Мне нужна только одна семья, Бен. С тобой.

Как же это невыносимо – причинять ему боль, видеть, как он подставляет под удар свое сердце, а я разбиваю его снова и снова.

– Прости, Сандер. Мне жаль. Но то будущее, которого хочешь ты, – это не то будущее, которого хочу я.

Сандер всегда принимал меня как есть, легче, чем кто-либо другой, ну, кроме Брома и Катрины. Но даже он хотел от меня приспосабливания, изменения, превращения в хорошую жену и мать. А это не мой путь. Я не могу любить того, кто желает посадить меня в клетку, сделать из меня то, чем я не являюсь.

Единственное, чего мне хочется, – это вольной скачки под звездами.

Но я никому этого не открою. Ни Сандеру, ни Катрине, если уж на то пошло, я не стану рассказывать о Всаднике. Всадник принадлежит мне и только мне.

– Бен.

– Нет. Нет смысла ходить по кругу, Сандер. Мы каждый раз возвращаемся к этому разговору.

– Я продолжаю надеяться, что смогу уговорить тебя передумать, – почти неслышно бормочет он.

– Тебе следовало бы знать, что ван Брунты никогда не передумывают, – улыбаюсь я, рассчитывая немного развеселить его шуткой.

Он вздыхает, отворачивается, опять начинает перебирать документы.

– Да, я знаю.

Я несколько секунд смотрю на него, потом тоже вздыхаю.

– Спасибо тебе, Сандер.

Он не оборачивается.

– Я всего лишь делаю свою работу.

– Конечно. Но благодарю я тебя не за это.

Он не отвечает, и я иду к двери и, только когда створка захлопывается за мной, слышу:

– Не за что.

Я не оглядываюсь.

Я мало что помню из того, что происходило после смерти Брома. Все было как в тумане, мозг казался обернутым ватой, сквозь которую пробивались лишь редкие, особо острые и яркие моменты.

Вот рыдает, обхватив себя руками, Лотти, и никто не может остановить и успокоить ее. Вот Катрина отбирает для похорон лучшую одежду Брома, лицо ее белое, осунувшееся, кожа туго обтягивает кости. Вот Сэм Беккер у гроба, и физиономия у него такая, словно испытывает он не скорбь, а облегчение.

Катрина понимала: мы никому не сможем рассказать о том, что случилось в чаще, – о Дидерике Смите, об Икабоде Крейне.