Пока подружка в коме - Дуглас Коупленд

– Это то, что я думаю? – уточняет он.

– Именно оно.

Он стонет.

– Ты хочешь сказать, что мы – вылечились!

– Да. У вас больше нет наркотической зависимости. Никаких ломок, срывов, ничего.

Они пытаются обнять меня, но, как это получилось и у Лайнуса, их руки лишь встречаются друг с другом. Потом они делают разминочку для застоявшихся мышц и принимаются бегать по парковке, глядя в целлофановое небо.

– Это чудо! Я могу думать! Я свободна, я свободна! Я не была такой свободной… никогда! Шесть жен короля Генриха Восьмого! Числа Фибоначчи! Как приготовить белый соус без комочков!…

– Я свободен! – вторит ей Гамильтон. – Моя голова чиста изнутри, как озеро! Водород, гелий, литий, бериллий, бор, углерод; август шестьдесят девятого – ведущий ток-шоу Мерв Гриффин запускает в прямом эфире на CBS свою полуночную передачу, пытаясь переплюнуть Джонни Карсона. На первую программу приглашены Вуди Аллен и Хедди Ламар. Заявленный в анонсе многоборец Джо Намат не явился в студию…

– Гамильтон, ты посмотри вокруг!

– Всё…

– Да…

Оба молчат, вид у них понурый, словно у детей, обнаруживших, что лучший друг обманул их. Чтобы присесть на откинутый задний борт пикапа, они смахивают с него вместе с пылью россыпь алмазов.

– Ну вот… вот и мы, – говорит Пэм.

– Выздоровевшие, – говорит Гамильтон. – И ширнуться меня совершенно не тянет. А тебя?

– Нет. – Пэм качает головой. – Мне нравится снова быть самой собой.

Где-то над нами кричит чайка, они поднимают головы.

– По крайней мере, птицы еще остались, – замечает Пэм.

– Людей нет.

– Людей нет. Конец света. Так, Джаред?

– Похоже на то.

– Но ты – настоящий, да?

– Да.

Там, где всегда было шумно – люди, машины, – висит тишина.

– Значит, это и есть жизнь. Вот это все, я имею в виду.

– Ну, в основном, да.

Гамильтон и Пэм берутся за руки. Пэм обращается ко мне:

– Джаред, что нам теперь делать? Эта тишина – она навсегда? Здесь так тихо, так пусто. Слушай, ты же привидение, ты все знаешь.

– Ваш разум сейчас свеж и нежен, как у птенцов. Идите домой. Радуйтесь обретенной свободе. Примите горячую ванну. Подумайте. Зачем-то вам было даровано право на существование. А я – я еще к вам загляну.

С этими словами я исчезаю.

30. Все такое новое

Ричард с детства был моим лучшим другом, хотя, когда мы подросли, наши пути разошлись. Пожалуй, по нему я скучал больше всего – когда умер. Сейчас я даже не знаю толком, как себя вести при встрече с ним. Да еще эти ограничения: не могу я открывать живым больше дозволенного, так что поговорить по душам, как хотелось бы, нельзя.

Ричард тащится по Рэббит-лейн с ружьем в руках. Я спускаюсь ему навстречу.

– Привет, Джаред. Спасибо, что Карен ноги вылечил. Просто здорово получилось.

– Я мог и рад был это сделать.

– Мы вернулись домой и целый час играли в «ножички» на лужайке. Для нее словно новая жизнь началась. С освещением универсама – это ты тоже хорошо придумал.

– Ты зачем-то льстишь мне без зазрения совести. Куда идешь-то?

– Да вот прогуляться решил, пока солнце не село, – хочу на Маунт Бейкер посмотреть. А погода какая – просто класс! Даром что декабрь, а тепло, как в июне. Впрочем, не удивлюсь, если через пару минут метель начнется. С погодой в последнее время черт знает что творится.

– Да уж, наслышан, – говорю я, двигаясь рядом с Ричардом.

– Слушай, Джаред, а ты еще был жив, когда началось извержение вулкана Сент-Хелен?

– Нет. Упустил.

– Ну да, точно. Красиво было! А ты, значит, упустил и «новую волну», и альтернативный рок, и рэп, и хип-хоп. Шмотки стали уморительные носить. Зато в смысле машин – тут уж прогресс так прогресс.

– Между прочим, я не все, что тут у вас происходило, упустил. Не веришь? Хочешь, «лунную походку» изображу?

– Ты? Давай-давай, этого я пропустить не могу.

– Смотри.

Я по-джексоновски крадусь по дороге, а Ричард при этом надрывается от хохота. Я удивляюсь:

– Что-то не так?

– Да нет же, наоборот. Даже слишком хорошо.

– Ну ладно. А ты умеешь?

– Ой, нет, только не это.

Я опять подплываю поближе:

– Вот видишь? Я, оказывается, не так уж отстал от вашей жизни.

Мы идем дальше.

– Твою мать! – вырывается у меня. – Во что район превратился! Грязь, бардак, а?

– Самое трудное – привыкнуть к тишине. Вплоть до этой чумы, или как там ее, все улицы в окрестностях выглядели практически так же, как в тот год, когда ты умер. А теперь…

Мы проходим мимо поваленных деревьев, заросших вьюнком заборов. Вместо некоторых домов – обгорелые пни фундаментов. Вот птица – сидит на грудной клетке очередного скелета. Трещины в асфальте. Машины стоят как попало.

Собачий скелет, выбеленный солнцем и кислотными дождями.

– Пинбол, мир его праху. Доберман Вильямсов. Он бросился на Венди, но Гамильтон успел его пристрелить. Жаль пса. Он ведь не виноват, просто озверел от голода.

– Грустная история.

– Слушай, Джаред, рассказал бы ты мне кое о чем. Тогда, в семьдесят девятом, как все происходило для тебя? Я всегда хотел узнать, например, было ли тебе страшно ближе к концу, когда ты уже явно умирал там, в больнице. Ты выглядел таким спокойным, даже в последние дни, когда тебя со всех сторон подключили к каким-то аппаратам, благодаря которым ты только и мог дышать.

– Страшно ли мне было? Да до усёру. Не хотел я помирать! Я хотел пожить, увидеть будущее – что станется с людьми, которых я знал. Я хотел увидеть плоды прогресса – электромобили, контроль над загрязнением окружающей среды, новый альбом «Talking Heads»… Потом у меня выпали волосы, и я понял, что перешел черту. Пришлось просто держаться, чтобы не доводить родителей. Им и так паршиво пришлось.

Ричард мыслями где-то далеко.

– Ты часто думаешь о смерти? – спрашиваю я его.

– Часто ли? Да я о ней только и думаю. А как иначе-то? Ты посмотри вокруг.

– И что ты надумал?

– Смерть не так пугает меня. Я ведь уже могу себе представить, что после смерти встречусь со всеми, кого знал раньше, – куда бы они ни попали после того, что случилось. Но будь я на твоем месте тогда, в школьные годы, – не знаю, удалось бы мне держаться так достойно, как ты. Кто знает, я, может быть, выл бы, орал, вымаливал еще хоть чуточку времени, пусть даже на этой старой посудине – на планете, где нас угораздило родиться и жить.

– Нравится тебе здесь?

– Нет. Но я при этом жив.

– Этого достаточно – быть живым?

– Это то, что у меня есть.

– Ричард, скажи мне честно… Только честно, потому что по-другому нельзя: я ведь как-никак посланец небес.

– Заметано.

– Я и Карен – мы были для тебя предлогом, чтобы не жить своей собственной жизнью? Ты ведь выключился из жизни, совсем.

Вопрос оказывается явно болезненным, но Ричард, выждав паузу, берет себя в руки, и на его лице появляется выражение: «В конце концов, почему бы и нет».

– Да, это так. Я действительно самоустранился. Но при этом оставался законопослушным гражданином: выносил мешок с мусором к приезду машины каждый вторник, принимал участие в выборах, ходил на работу…

– В глубине души ты ощущал пустоту такой жизни?

– Было дело. Но – самую малость Ну что, доволен ответом?

– Перестань. Пойми, это нужно. Мне нужно понять, какие вы все.

– Учти, я перестал самоустраняться с тех пор, как Карен проснулась.

– Да, это верно.

– А обязательно об этом, Джаред? Давай обсудим кого-нибудь еще: соседей, друзей, знакомых.

– Всех, кто тут есть, я сегодня уже видел, со всеми поговорил. Ты последний. Самый лакомый кусочек я приберег на закуску, самого старого друга.

– Я польщен. Какая честь!

Мы идем дальше, доходим до Сент-Джеймс-плейс и приближаемся к бывшему моему дому – неказистой хибаре в полтора этажа, небесно-голубого цвета. По правую руку – следы пожара. Сгорел дом соседей. Пепел и угли совсем свежие.

– Пожар был недели три назад, – говорит Ричард и добавляет: – Молния.

Мы останавливаемся перед калиткой.

– Ну вот, Джаред. Твой дом. Зайти не хочешь?

– А можно? Я в том смысле, что я-то хочу, но вот… если ты пойдешь со мной. Что-то мне боязно одному…

– Что? Ты же призрак, чего тебе мертвецов-то бояться?

– Ну, вот так получилось. Неправильное я какое-то привидение в этом смысле.

– Ладно, привыкнешь еще. Все привыкли. Гамильтон их протёчниками называет.

На лужайке перед домом трава по колено, декоративные кусты побурели и высохли. Плющ уцелел, его зеленые пряди разрослись и загородили входную дверь. На замок она не заперта. Ричард нажимает на ручку, дверь подается, из-за нее вырывается поток теплого воздуха. Он несет с собой противнейший запах – что-то вроде аммиака. Ричард морщится и спрашивает:

– Ну что, не передумал?

– Пойдем, прошу тебя.

Внутри время словно остановилось.

– Бог ты мой! Ричард, да ведь здесь ничего не изменилось с того дня, когда я тут был – в последний день перед тем, как в последний раз попасть в больницу. Врачи мне мясо есть запрещали, а отец нарезал кусок индейки – мелко-мелко – и сказал, чтобы все шли к черту со своими запретами. Потом меня стало рвать – сначала обедом, а после кровью. Пришлось вызывать «скорую». Родители и сестра так перепугались! Зрелище действительно было не для слабонервных.