Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

Теперь и сам Юрий попал под подозрение, а потому был вызван, в свою очередь, на допрос. Как выяснилось, его и Гарасимку обучал грамоте один и тот же человек, более того, они были близкими друзьями и жили вместе уже много лет. И все же Юрий возражал – довольно неубедительно, – что Гарасимко не обращался к нему за помощью после своих скитаний и вообще не мог сделать этого, так как был намного старше Юрия. Защищаясь от Гарасимкиных наветов, Юрий указал, что он, как честный слуга государя, выдал своего преступившего закон приятеля.

На первом же судебном заседании были предъявлены и сами тетрадки. В материалах дела лаконично говорится: «Да в тех же тетратех по досмотру написано внове во многих местех: раб божей Гарасим»[328]. Содержание их оказалось невинным и даже благочестивым, но это не ослабило страхов судейских чиновников: те вообще не обратили на него внимания, сосредоточившись на самом факте наличия письменного текста. Председательствующий боярин Иван Морозов настаивал на том, чтобы Гарасимко написал эти же слова в присутствии членов суда: таким образом можно было бы сравнить написанное им с содержимым тетрадок. «И те тетрати служке Гарасимку показываны. И Гарасимко тех тетратей смотрив, сказал кабы де на его руку то письмо понаходит а впрямь де узнать их не может потому что тогды письмо у него было ученичское»[329].

В своих показаниях и в попытках оправдаться Герасимко тоже сосредоточился в первую очередь на самом акте письма. Под пыткой он признался, что переписал текст из тетрадок, но защищался, делая упор на своем простодушии и отсутствии задних мыслей. «С пытки и в роспросе» он рассказал, что в детстве, живя под Воронежем,

…идучи я по улице нашол письма две тетратки от ружья заговор и с робячя ума зглупа не знаючи писать, учась, одное тетратку списал и письмо первоучное <…> нашол то письмо и списал одное тетратку зглупа, не знаючи, с простоты. А ныне я бедной за приставы и от пыточнова оскорбления лежу <…> в дряхлости в великой нужде в конец погиб [аю] и помираю голодную смертью[330].

Как мы видим, страшное преступление заключалось в желании научиться письму и переписывании невинных по содержанию текстов. За это Гарасимко был нещадно пытан, но в конце концов его все же отпустили на поруки[331].

Текстам надлежало храниться в установленных местах, пребывать в руках наделенных соответствующими правами представителей церкви и власти, а не в карманах у странствующих охотников, конюхов, монастырских служек. Если письменная речь покидала коридоры власти и начинала свободно циркулировать среди населения, простолюдины могли завладеть силой, заключенной в официальных или священных писаниях, и употребить ее в своих противозаконных целях. Похоже, рядовые жители Московского государства разделяли опасения своих правителей относительно ползучего, бесконтрольного распространения грамотности, которое неведомым образом угрожало стабильности иерархии, сплачивавшей общество. Даже если письменное слово исходило от специально обученных писцов, наподобие Васьки Алексеева и Мишки Свашевского, которым навыки письма были нужны для работы, покидая безопасную сферу официального употребления – и будучи употребленным для удовольствия, достижения личных целей или ради самого процесса письма, – оно вызывало подозрения и влекло за собой определенные риски.

«Черные книги» и угроза со стороны письменного слова

Некоторые из рассмотренных нами случаев указывают на другую, гораздо более серьезную опасность, исходившую от несанкционированных письменных текстов. Иногда подозреваемых обвиняли в хранении «богоотметных писем» и «еретических книг» – определения взяты из официальных указов, осуждавших эти труды. В указе Алексея Михайловича (1653), разосланном по всей стране – глашатаи должны были знакомить с ним народ на рыночных площадях в базарные дни, – осуждались «незнающие люди», которые, «забыв страх Божий и не памятуя смертнаго часу и не чая себе за то вечныя муки, держат отреченныя еретическия, и гадательныя книги, и письма, и заговоры, и коренья, и отравы»[332]. Запрещенные еретические и гадательные сочинения, известные также как «черные книги», упоминаются с завидным постоянством в официальных текстах, осуждающих магические практики, с начала XVI века. «Домострой» осуждал «чернокнижество» (оно же «чернокнижие»), заговоры, «чарование, и волхвование и наоузы звездочетье, Рафли алнамахи чернокнижье вороган шестокрыл, стрелки громныя топорки оусовники… и иныя всякия козьни бесовски» [Домострой 1908–1910: 22][333]. В исповедных вопросниках мы находим такие фразы: «Книги отреченные читал ли или держишь у себе?» [Ипполитова 2008:287]. О «черных книгах» говорит и Григорий Котошихин, перечисляя различные виды наказаний, употребительные в 1660-е годы. По его словам, «чернокнижество», вместе со святотатством, кражей церковного имущества, содомией и, что любопытно, недозволенным толкованием религиозных текстов, наказывалось сожжением заживо[334].

«Черные книги» неоднократно клеймились в церковных и законодательных текстах, но в судебных делах фигурировали довольно редко. Если взять 227 изученных мной процессов о магии и колдовстве, состоявшихся в XVII веке, то лишь в ходе шести из них выдвигались обвинения в хранении «черных книг»[335]. Одно из наиболее серьезных содержится в деле Мишки Свашевского, а также связанных с ним беглых крестьян и приказных писцов (см. выше). Этот процесс дает возможность понять, что в России XVII века понимали под хранением «черных книг». Узнав, что беглец Свашевской подделал вольную, Федор Зыков «с пристрастием» допросил насчет нее насельников своей усадьбы. Холоп Васька Татаринов сообщил хозяину, что за Свашевским числится еще один грех: «У него Мишки есть черные книги, а те книги тот Мишка списывал с тех каковы были у боярина у Артемона Сергеевича Матвеева». После этого произошло следующее: «И он Федор слыша от Васки слова больши того их Васку и Мишку испрашивать не стал, а велел их у себя на дворе перековать и беречь и для того он Федор пришол им боярам известить»[336]. Это было мудрым решением: Матвеев представлял собой крупную добычу, и если он оказывался замешан, дело приобретало куда большее значение.

К тому моменту, когда зыковское дело дошло до бояр, самому Матвееву уже предъявили чрезвычайно серьезные обвинения в занятиях магией и хранении «черных книг». В столице было неспокойно. После смерти Алексея Михайловича в январе 1676 года на престол взошел его сын Федор, что сопровождалось резкими изменениями при дворе. В числе утративших власть был Матвеев, любимый советник покойного царя, впавший в немилость при его преемнике. По Москве ходили опасные – порой смертельно опасные – слухи. Фридрих фон Габель, датский посол в России, воспроизвел один из них, явно имевший широкое распространение. Некие свидетели наблюдали, как Матвеев и его иностранные