Долгий сон - Ричард Райт

— Пошла вон, и, пока не протрезвишься, чтоб не показывалась! — донесся голос Брюхана. Хлопнула дверь, и он вернулся. — Нализалась, и все дела.

— Язык у нее без костей, — сказала Глэдис.

— Выпьем-ка лучше еще пива, — сказал Зик.

— Точно, — поддержал его Рыбий Пуп.

Тяжелой поступью подошел Брюхан, неся еще четыре бутылки.

— Ну, порядок теперь?

— Нормально, — сказал Рыбий Пуп.

Но понадобились еще три бутылки, чтобы смыть изо рта привкус услышанного от Мейбелл. После он уже был под хмельком, и ему стало все равно, и в самое время Глэдис, прижавшись к нему, когда они танцевали, спросила шепотом:

— Пойдем со мной, хочешь?

— Деньжат при себе маловато, девочка.

— Я тебе ничего не говорила про деньги. Приходи ко мне почаще, больше мне ничего не надо. Я ведь одна…

— Договорились, пойдем. Ты мне нравишься.

— И ты мне.

— Живешь далеко отсюда?

— Две минуты ходу.

Рыбий Пуп обернулся к Зику.

— Мы пошли!

— Мы тоже уходим, — сказал Зик.

Рыбий Пуп расплатился за пиво, и они вчетвером вышли наружу, щурясь от солнца. Вышли и остановились от неожиданности. Черная Мейбелл, откинув точеную черную голую ногу, согнутую в колене, уютно положив голову на полную руку, лежала ничком на траве, куда ее бросил Брюхан. Толстые губы ее приоткрылись, щеки увлажнились от пота, она похрапывала, и солнце било ей прямо в лицо.

— Господи! — вырвалось у Бет.

— Брюхан! — позвала Глэдис.

Брюхан показался на пороге.

— Забери эту поганку с солнца, — скомандовала Глэдис.

Брюхан глянул и почесал в затылке.

— Черт, а я думал, она ушла! А она — нате вам, где ее кинули, там и уснула… Лежит себе, отсыпается — чистый младенец, верно? Проснется, будет как шелковая.

Он взял Мейбелл на руки и потащил в дом.

— Бедненькая, — сказала Глэдис и, обняв Пупа за пояс, пошла с ним по тропинке.

— Ой, а учебники! — воскликнул Зик, останавливаясь.

— Ничего, полежат пока у Брюхана, — сказала Глэдис. — Не волнуйся. Никто не стащит ваши учебники, потому что никто здесь никогда не читает…

XVIII

Рыбий Пуп проснулся. В затененной комнате стояла тишина, и, вдыхая теплый сырой воздух, он услышал, как по дранке барабанят капли дождя. В необъяснимой и внезапной тревоге он приподнялся на локте и огляделся кругом.

— Пуп, — долетел до слуха знакомый шепот.

— Глэдис. — Он облегченно вздохнул. — А я не сразу понял, где я есть.

— Хорошо дремалось?

— Угу. — Он зевнул.

В теплом сумраке его взгляд остановился на ее белокожем лице, на ее губах, еле тронутых грустной улыбкой, которую нечасто удавалось вызвать даже ласками, — улыбкой, рожденной, казалось, не радостью, а скорее неизбывной скорбью. На ней были только нейлоновые трусики, а в тусклом свете лампочки бутонами рдели соски на ее крепкой груди. Никогда и ни с кем он не знал такого покоя, как с нею, а между тем посреди этого покоя что-то неизменно точило его.

— Спал как убитый, — сказала она.

— Очень устал.

— Я люблю смотреть, как ты спишь, — тихо сказала она.

— Да? Интересно. — Он вскинул на нее глаза. — С чего это?

— Не знаю. Ты прямо как маленький, когда спишь.

Он фыркнул и по-кошачьи потянулся в полутьме.

— До сих пор на меня никто не любовался во сне.

— Неужели и впрямь никто? — лукаво спросила она.

— Я бывал до тебя с другими женщинами, Глэдис, но ни с одной не спал. — Он покаянно усмехнулся. — Знаешь, как водится:

Ппапамм —И наше вам,Мадам…

Она засмеялась, не разжимая губ.

— У каждого мужчины есть женщина, которая смотрела, как он спит, — сказала она, глядя мимо него в пространство.

— Если только мама, когда я был маленький… Слушай, а пива не осталось? Пить охота.

— Приберегла для тебя холодненького. — Она вынула из оцинкованного ведра со льдом бутылку пива.

— Умница, — благодарно сказал он. Опорожнив бутылку наполовину, он поставил ее на стол возле кровати.

Глэдис, низко нагнув голову, чинила юбку; освещенные маленькой лампой, стоящей у нее под рукой, блестели шелковистые завитки ее волос, матово золотилась кожа. Рыбий Пуп нагнулся вперед и стянул со спинки стула свои брюки.

— Уже идешь? — спросила она.

Он не ответил. Достал из кармана четыре зеленые бумажки, протянул ей.

— Возьми, девочка, здесь тринадцать долларов… Десять от папы, и еще три выклянчил у матери.

Она встала, взяла деньги и сунула под дорожку на комоде.

— Спасибо, Пуп. Теперь будет чем заплатить за квартиру.

— Мало я тебе даю, я знаю, — сокрушенно сказал он.

Она отозвалась добродушно:

— Я не жалуюсь.

Ничего не было хуже этих минут, когда он давал ей деньги. Хотелось расспросить, хватает ли ей на жизнь — одеваться, есть, платить за жилье, давать матери, которая растит ее незаконнорожденного ребенка, но что спрашивать, если он все равно не может давать ей больше? Он знал, чем она зарабатывает, и гнал от себя мысли об этом, потому что от них был готов проклясть ее. Приходилось довольствоваться тем, что ему, по ее словам, отдают предпочтение. Ссутулясь на краю кровати, он силился превозмочь чувство вины перед нею, потому что не имел на него права. Как случилось, что она, такая красивая, угодила в этот омут?

— Глэдис, а у тебя отец жив? — спросил он вдруг, закуривая сигарету.

— Чего? — Она резко вскинула голову, склоненную над рукодельем, и распахнула ему темную глубину своих глаз. — Да, жив, — и опять согнулась над шитьем.

— И чем занимается?

— Торгует лесом.

— Он что, белый?

— Ага, — сказала она тихо.

— Не захотел взять за себя твою маму?

— Ты что это мне устраиваешь допрос? — В ее голосе слышалось раздражение.

— Я же не знаю тебя, Глэдис, — сказал он с затаенной мольбой. — Встречаемся, а я ничего о тебе не знаю…

— Чтоб белый женился на черной, да еще на Юге? — Иронический вопрос не требовал ответа.

— Могли бы и на Север податься. — Он старался говорить не слишком запальчиво.

— Он уже был семейный.

— Любил он твою мать?

Она долго не отвечала.

— А что это — любовь? — почти неслышно проговорила она наконец, не поднимая глаз.

— Он здесь в городе живет?

— Ага.

— Видитесь вы с ним?

— Да нет.

— И из семьи его ни с кем не встречаешься?

— Какое там. Они же белые. Я — черная…

— Ничего ты не черная, — сказал он, словно обвиняя ее в чем-то.