Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Поскольку я тратила вечера на решение их проблем, то занималась мало и даже пару раз прогуляла школу. В результате мои оценки за первый триместр оказались далеко не блестящими. Только многоуважаемая профессор Галиани, которая вела у нас латынь и древнегреческий, продолжала меня хвалить, а по философии, химии и математике мне поставили всего лишь «удовлетворительно». Вдобавок я умудрилась влипнуть в историю. На уроке богословия, выслушав пространуую обличительную речь преподавателя, направленную против коммунистов и атеистов, я почувствовала себя задетой — то ли обиделась за Паскуале, открыто признававшегося, что он коммунист, то ли приняла на свой счет все те гадости, которые священник говорил о коммунистах. Как бы то ни было, я, успешно сдавшая заочный курс теологии, подняла руку и сказала, что люди настолько одержимы ненавистью, что вера в Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, последний из которых вообще лишняя сущность, нужная только для образования Троицы, заведомо более весомой, чем просто двуединство «Отец-Сын», — это примерно то же, что собирание коллекции безделушек в городе, охваченном адским пламенем. Альфонсо сразу смекнул, что меня понесло, и робко потянул за фартук, но я и не подумала останавливаться и договорила до конца. В первый раз в жизни меня выгнали из аудитории и записали замечание в классный журнал.

В коридоре меня охватила растерянность. Что я натворила? Зачем повела себя так неосмотрительно? Что меня дернуло выступить с этой гневной речью? Потом я вспомнила, что мы обсуждали тот же вопрос с Лилой, и поняла, что ее влияние на меня по-прежнему настолько велико, что заставило бросить вызов преподавателю богословия. Лила больше не читала книг, не училась, готовилась стать женой колбасника и сесть за кассу вместо матери Стефано. А я? С заимствованной у нее дерзостью сравнила веру в Бога с коллекционированием безделушек в объятом адским пламенем городе? Но разве не школа была моим единственным богатством, свободным от ее влияния? Я молча заплакала под дверью аудитории.

И тут все изменилось. В глубине коридора появился Нино Сарраторе. После встречи с его отцом у меня стало еще больше причин делать вид, будто его не существует, но в тот момент, увидев его, я ожила буквально и поспешила утереть слезы. Наверное, он все равно заметил, что со мной что-то не так, и подошел ко мне. Он повзрослел: у него сильно выпирал кадык, отросла бородка, а взгляд стал еще более отстраненным. Бежать от него мне было некуда. Из класса меня выставили, и я не могла спрятаться в туалете — вдруг преподаватель решит выглянуть в коридор. Поэтому я осталась стоять где стояла, и, когда он спросил, что случилось, я все ему выложила. Он нахмурился и сказал: «Я сейчас». Он исчез, но через несколько минут вернулся в сопровождении профессора Галиани.

Галиани меня похвалила. «Но после серьезной атаки, — сказала она так, словно объясняла нам с Нино трудную тему, — нужно затаиться». Она постучала в дверь аудитории, скрылась за ней и через пять минут вышла довольная. Мне разрешили вернуться в класс при условии, что я извинюсь перед преподавателем за резкость тона. Я извинилась. Меня переполняли страх перед возможными последствиями и гордость оттого, что меня поддержали Нино и Галиани.

Обсуждать случившееся с родителями я побоялась, зато рассказала все Антонио, который передал мой рассказ Паскуале, а тот, в свою очередь, Лиле. Он все еще любил ее и, случайно столкнувшись с ней на улице однажды утром, ухватился за мою историю как за повод хоть чем-то ее заинтересовать. Так я в мгновение ока стала героиней и в глазах старых друзей, и небольшой, но спаянной группы преподавателей и студентов, не желавших выслушивать нравоучения преподавателя богословия. В то же время, понимая, что извинений перед священником недостаточно, я постаралась вернуть себе кредит доверия с его стороны и со стороны учителей, разделявших его взгляды. Это удалось мне без особых усилий: с враждебно настроенными преподавателями я держалась особенно учтиво и демонстрировала похвальное прилежание, чем заслужила репутацию ученицы, которой можно простить некоторые странные высказывания. Попутно я обнаружила, что умею делать то же, что Галиани: жестко высказав свое мнение, затаиться и заработать всеобщее уважение безукоризненным поведением. За несколько дней я, как мне показалось, вернулась в верхнюю часть списка подающих надежды учеников нашего богом забытого заведения.

Этим дело не кончилось. Пару недель спустя меня нашел Нино и без всяких предисловий, своим привычно мрачным тоном попросил коротко, на полстранички, изложить историю моего столкновения со священником.

— Зачем?

Он сказал, что сотрудничает с журналом «Неаполь: приют для бедных» и рассказал в редакции о моем случае. Они решили, что, если я напишу заметку, ее постараются включить в следующий номер. Нино показал мне журнал — брошюрку на грязно-серой бумаге страниц на пятьдесят. В содержании значилась и его фамилия — рядом со статьей, озаглавленной «Нищета в цифрах». Мне вспомнилось, с каким самодовольством его отец на Маронти читал вслух статью, напечатанную в «Риме».

— Ты и стихи пишешь? — спросила я.

Он буркнул «Нет!» с таким отвращением, что я пообещала ему:

— Хорошо, попробую.

Домой я возвращалась в сильном волнении. В голове крутились фразы из будущей заметки. По пути я поделилась своими идеями с Альфонсо. Он испугался и начал умолять меня отказаться от этой затеи.

— Под заметкой будет стоять твое имя?

— Конечно.

— Лену́, священник рассвирепеет. Он переманит на свою сторону химичку и математика, и тебя отчислят.

Его беспокойство передалось и мне, наполнив душу сомнениями. Но, едва мы расстались, мысль о том, что я покажу журнал с заметкой, подписанной моим именем, Лиле, родителям, учительнице Оливьеро и учителю Ферраро, взяла верх. Я надеялась, что потом сумею все исправить. Меня вдохновляло уважение людей, которых я причисляла к лучшим (Галиани, Нино), мне хотелось объединиться с ними против худших (священника, преподавательницы химии, преподавателя математики), но в то же время не потерять симпатии врагов. Чтобы добиться этого, мне предстояло серьезно потрудиться.

Весь вечер я писала и переписывала текст заметки. Я искала краткие и емкие фразы и старалась подвести под свою позицию теоретическую базу. Я писала: «Если Бог вездесущ, зачем ему распространяться посредством Святого Духа?» Но полстраницы заканчивались на одном предисловии. А как же остальное? Я начинала заново. После бесконечных правок мне наконец удалось достичь определенного успеха, и я села делать уроки на завтра.

Но каких-нибудь полчаса спустя меня охватили сомнения. Мне нужен был совет. К кому за ним обратиться? К матери? К братьям? К Антонио? Конечно нет. Только к Лиле. Но это означало снова признать ее авторитет, хотя в то время я действительно была гораздо образованнее ее. Я боялась, что она одним едким замечанием уничтожит мои полстраницы. Но еще больше я боялась, что это замечание засядет у меня в голове, внесет сумятицу в мои мысли, и я испорчу свои полстраницы. Наконец я сдалась и побежала ее искать. Она была дома у родителей. Я рассказала ей о предложении Нино и отдала тетрадь.

Она взяла ее нехотя и как будто через силу.

— Ее подпишут твоим именем? — повторила она вопрос Альфонсо.

Я кивнула.

— Так и напишут: «Элена Греко»?

— Да.

Она вернула мне тетрадь:

— Я не смогу сказать, хорошо это или нет.

— Ну пожалуйста…

— Нет, не смогу.

Но я стояла на своем. Даже сказала, покривив душой, что не отдам статью Нино, если она ей не понравится. Или если она откажется ее читать.

В конце концов она сдалась. Мне показалось, что она вся сжалась, будто ее придавило чем-то тяжелым. Впечатление было такое, словно она с болью выдирала из собственного нутра прежнюю Лилу, ту, что читала, писала, рисовала и строила грандиозные планы — легко и естественно, едва ли не интуитивно.

— Можно я кое-что зачеркну?

— Давай.

Она вычеркнула некоторые слова и одну фразу целиком.

— Можно кое-что переставлю?

— Можно.

Она обвела одно предложение и волнистой линией перенесла его в начало заметки.

— Хочешь, перепишу на другой листок?

— Да я сама перепишу.

— Нет, дай я перепишу.

Она переписала. Возвращая мне тетрадь, она сказала:

— Ты молодец! Неудивительно, что тебе ставят одни десятки.

В ее словах не было иронии, она говорила вполне искренне. Но потом неожиданно резко добавила:

— Больше никогда не показывай мне, что пишешь. Я ничего не буду читать.

— Почему?

Она задумалась.

— Потому что это больно. — Она ткнула себя пальцем в центр лба и рассмеялась.

Я вернулась домой счастливая. Заперлась в туалете, чтобы не мешать домашним, прозанималась до трех часов ночи и только потом отправилась спать. Встала в половине седьмого, чтобы успеть переписать текст. Я перечитала страницу, исписанную круглым Лилиным почерком, не изменившимся со времен начальной школы, — в отличие от моего, который стал мельче и прямее. Текст остался моим, только обрел ясность и живость тона. Вычеркивания, перестановки и небольшие добавления, а также ее почерк подарили мне странное ощущение: как будто я сама себя обогнала и бежала шагов на сто впереди себя — бежала легко, полная осознанием своей гармонии с миром, о чем еще вчера и не мечтала.