О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

свою волю и доказывает сам факт ее существования, оказывая пассивное сопротивление. Среди тех, кто сегодня пришел внести за меня залог, были люди из разных социальных слоев и представители разных религий: и бакалейщик с нашей улицы, и хозяин супермаркета, еврей с многомиллионным состоянием. Друзья, коллеги, близкие и дальние родственники – пришли все. К полудню собрали почти сто двадцать миллионов туманов». В дневнике он приводит имена людей, которые ему помогли, чтобы мы, дети, относились к ним с благодарностью.

Итак, отца выпустили под залог, и он стал ждать суда. Дату не назначили. Мы с мужем со дня на день должны были возвращаться в Оклахому, а я не могла ни есть, ни спать, боясь, что уеду, так и не дождавшись папиного освобождения. Я помирилась с матерью и вернулась домой. Днем и ночью звонил телефон; в любое время суток приходили люди. Тетя Нафисе сидела у нас почти целый день, а Рахман все пытался ухватить меня за руку, погладить ее и сказать: «Помяни мое слово, ты увидишь отца до отъезда. Но что мне будет, если я окажусь прав?»

Ходили слухи, что новый глава фруктово-овощного рынка велел всем продавцам и лавочникам поприветствовать отца в день его освобождения. Папины сторонники осаждали Министерство юстиции. Мы так долго ждали этого момента, но когда все случилось, мне показалось, будто все происходящее – плод моего воображения. Я нервничала и не могла усидеть на месте. Но у меня также почему-то отключились все чувства, я одеревенела и ощущала лишь усталость; сказались три года тревожного ожидания. Звонки, цветы, беготня от двери к двери… Когда он приедет? Мы натыкались друг на друга, как зрители в переполненном зале. Лишь в одиннадцать вечера его наконец отпустили. Несмотря на поздний час, несмотря на то, что людей просили его не дожидаться, отец пишет, что на выходе из тюрьмы увидел во мраке радостные лица встречающих, заполонивших всю улицу. Власти велели ему не ехать сразу домой, чтобы не привлекать толпу. Поэтому сначала он отправился в дом тети Нафисе. Мать наверняка обиделась. Она ненавидела сводную сестру и в то же время жаждала ее одобрения, будто сама была младшей и непутевой. Они ссорились и потом несколько месяцев не разговаривали, но когда мирились, мать начинала относиться к тетке чуть ли не подобострастно, и мы с отцом злились и почти стыдились ее.

Отца освободили, и через три дня я уехала из Тегерана. Первую ночь после освобождения он провел у тети Нафисе, на следующий день его осадили толпы посетителей и завалили цветами, но вечером он вернулся домой. Последнюю ночь перед отъездом я провела дома, чтобы побыть с ним рядом. «Утром в четверг Азар уехала в США, – записал он в дневнике. – В аэропорту Незхат с зятем поссорились. Увы, этот молодой человек очень любит деньги и мечтает их заполучить; он полная противоположность нашей Азар. Боюсь, в конце концов они расстанутся».

Большинство серьезных жизненных конфликтов – не политические, а экзистенциальные. Можно соглашаться с чьей-либо политической позицией, но на фундаментальном уровне быть не согласным с тем, как человек к этой позиции пришел. Это проблема восприятия, моральной организации. У нас с мужем было много разногласий, но все сводилось к одному фундаментальному различию в мировосприятии, к контексту, определявшему наше «я» и наш мир. Эта проблема была неразрешимой, и никаких компромиссов тут быть не могло: нас спасло бы только расставание или капитуляция друг перед другом.

В какой-то момент я поняла, что больше не могу. Я не его не могла терпеть, а себя. Я не ушла сразу отчасти из-за чувства вины, потому что чувствовала бы себя предательницей. Когда мы поженились, я знала, что он за человек. Он не скрывал от меня своих амбиций. Да, он не рассказывал о женщине, с которой жил и от которой так легко отказался, но, не считая этого, я сделала выбор с открытыми глазами, пусть даже эти глаза принадлежали девочке, которой еще не исполнилось двадцати лет и на которую давили со всех сторон.

Он сказал, что после окончания университета хочет вернуться в Тегеран, потому что его родители уже старые и он должен быть рядом с ними. Он не хотел, чтобы я оставалась в Америке и заканчивала университет без него, и сам не желал оставаться и ждать, пока я закончу. Но, по правде говоря, неважно, остались бы мы в Нормане, чтобы я могла доучиться, или вернулись бы домой – я просто устала от своей роли. Я начала заводить собственных друзей, которые не ходили к парикмахеру – в основном это были мои однокурсницы, изучавшие философию и английскую литературу. Эти девушки были модными и читали поэтов вроде Ферлингетти[15] и Гинзбура. Как большинство девочек из нашей группы, я была без ума от нашего однокурсника Чарли, который подражал герою романа Роберта Хайнлайна «Чужак в стране чужой». Мужу мои друзья не нравились, он не хотел, чтобы я с ними общалась. И я начала обманывать его точно так же, как когда-то обманывала мать: он искал меня по друзьям, а те отвечали, что меня нет.

Потом мы начали ссориться. Я жаждала свободы, мечтала носить джинсы и длинные платья. Записки самой себе уже не походили на журнал для домохозяек; я начала вещать как Бетти Фридан, отчасти под влиянием одной профессорши, ставшей моей подругой и наставницей. Навсегда запомню ее «лакмусовый тест любви». Ты любишь парня, если любишь даже его грязные носки, сказала она с улыбкой, полной искренней нежности. Если тебя отталкивают его грязные носки, лучше уходи.

Мехди отказывался даже думать о разводе. Поначалу говорил: ты вошла в мой дом в белом платье, а выйдешь в белом саване (хотя на самом деле это был не его дом, а съемная квартира, и я платила половину арендной платы). И я начала мстить. Я просто делала, что хотела. Носила мокасины и джинсы вместо скромных «приличных» платьев, которые ему нравились. Перестала ходить в парикмахерскую и пила вино, когда хотела.

Как-то вечером мы поругались, и он влепил мне пощечину. Тогда я ушла из дома. Я давно говорила, что мы не сможем жить вместе, если будем разговаривать на повышенных тонах, а теперь дело дошло до рукоприкладства. Не сообщая родителям реальную причину отъезда из Нормана, я собрала вещи и поехала на ранчо в Нью-Мексико вместе с подругой-профессоршей: та устроилась в небольшой колледж заведующей кафедры философии.

Отчасти я жалела Мехди. Он получил совсем не то, на что подписывался; мне в этом смысле больше повезло, ведь у