Важнейшее из искусств - Сборник

– Странный ты, Молчун! – рассмеялась Нава. – Ну, как я могу тебе рассказать, что ты говорил, если ни словечка не понимала, да и страшно было понимать, потому что непонятное лучше не понимать, а то поймешь – и жить не захочется. Запомнила только, что ты называл меня как-то странно: Настёна… Я тебе говорю: Нава я, а ты все свое: Настёна да Настёна…

От этих звуков, похожих на имя, защемило в груди. Знакомыми они мне показались. Но что значили – не вспомнилось.

– И себя в живот тыкал и говорил: Кандид, Кандид, – продолжала девушка, подтыкая мне под голову что-то мягкое. – Я подумала, что ты так себя называешь, но засомневалась – разве может у человека быть такое имя? Сам посуди: Молчун – имя, Кулак – имя, Колченог – имя для мужчины. Имя должно что-то значить. Для мужчин по крайней мере, женщины могут иметь загадочные имена. Чтобы мужчины не могли их разгадать. А все мужчины имеют понятные имена: Старец, Слухач, Староста, Горбун… А Кандид? Эти звуки не значат ничего и на женское имя не похожи.

– Наверное, для меня оно что-то значило? – предположил я, пытаясь разгадать значение слова «Кандид», но у меня ничего не получалось. Я разучился разгадывать. Слова не складывались в мысли, если… если я их не произносил…

Нава поднесла к моему рту деревянный стакан, наполненный приятно пахнущей жидкостью, и принялась поить. Я послушно глотал предложенное питье, и чувство голода потихоньку стало отступать. Пока я заглатывал жидкость, ни одной мысли не посетило моего сознания, да и не очень я стремился их иметь во время такого жизненно важного занятия.

А Нава приборматывала:

– Вот и хорошо, вот и молодец! Если человек не едец, то он и не жилец.

– А когда не едун, тогда и не живун, – неожиданно отреагировал я.

Нава прыснула, и я не удержался, разбрызгав последний глоток, в том числе и на Наву.

– Ну, кто шутник, тот и мужик, – продолжила Нава, утершись рукавом.

– А шутница – молодица, – не полез я за словом в карман. – Мне с ней в речи не сравниться.

Интересно, откуда слова брались, ведь предварительно я фразу не строил в уме, а она сама собой выскакивала готовенькая.

– Я рада уж, что слово из себя выдавил человеческое, – откликнулась Нава. – Я боялась, что ты совсем говорить разучился. Сначала непонятное говорил, а потом замолчал и разучился, а что мне делать с мужем, который разговаривать не умеет? У нас, кто не разговаривает, и человеком не считается. Мертвяки вот не разговаривают – и никто их людьми не считает. Потому что они не люди, а мертвяки. А ты на мертвяка не похож. Поэтому должен разговаривать. Ты поговори, поговори со мной…

– А кто еще в этом доме живет? – спросил я.

– Как кто, Молчун? Разве ты не видишь, что ты да я: Нава и Молчун, Молчун и Нава? Поднимешься совсем и мужем мне будешь, а я тебе женой стану. Я ведь тут тоже чужая, никто меня на самом деле не любит. Только жить разрешили, когда я приблудилась. Сейчас всех женщин берут, потому что их мало становится, – мертвяки воруют, уроды воруют, бандиты воруют. И почему это все женщин воруют? Вот и маму мою мертвяки утащили… Ночью это было… Она меня пригнула и ногой подтолкнула, я между ног и проползла, а потом бежала, бежала…

– Ну, как же? – перебил я ее. – А мужики, которые тут толпились в прошлый раз? И потом я слышал голоса, но глаз открыть не мог.

– А они здесь не живут, здесь только мы с тобой живем. Это наш дом. А они в нашей деревне живут. Нет, это мы с тобой в их деревне живем, а они у себя в деревне живут, потому что мы с тобой – чужаки. Я сама пришла, а тебя Колченог да Обида-Мученик принесли, совсем ты плох был, думали, что не жилец. Мне сказали: выходишь – мужем тебе будет. Наши женщины такого себе в мужья не возьмут. А я выходила… Разве может в одном доме столько народу жить?… А-а-а, я поняла: ты путаешь слова, думаешь, что дом – это деревня, а деревня – это дом. В одном доме только одна семья живет, а в деревне много семей и просто людей без жен и мужей. Ты еще не научился по-нашему разговаривать. Я тебя учить буду. Ты слушай, как я говорю, и повторяй. Так и научишься. Дети тоже – молчат, молчат, слушают, а потом, ка-ак заговорят… Тебя всему еще учить надо. И откуда ты такой взялся? На летающей деревне прилетел? А она откуда взялась? Это Обида-Мученик такие вопросы задавал. Никто ответа не знает. Но я тебя выходила. Я тебя и научу всему. Мертвяки – плохие, рукоеды – плохие, уроды – плохие, бандиты – плохие, от прыгающих деревьев надо подальше держаться – зашибут, а болота стороной обходить – в них тонут. Ой, да ты ж совсем ничего не знаешь! – испугалась она. – Что съедобное, что несъедобное? И прививок я тебе еще мало сделала, слаб ты еще для всех прививок. А надо делать, чтоб не заболел…

В голове гудел, шуршал, скрипел, позванивал на редкость нудный шум, от которого возникало непреодолимое ощущение тупости. Всего и всех. Скучно становилось и нудно, потому что очень уж он звучал победоносно, и навсегда ясно было – сквозь него не пробиться ничему отличному от шума. И как оно, отличное от шума, звучит, было непонятно, но почему-то очень хотелось его услышать.

Я пытался анализировать (странно, что слово это не забыл) то, что мне говорила Нава, но ее слова падали в мой внутренний монотонный шум, как камешки в пропасть. Где-то я видел, как парень или мужик сидит, спустив босые ноги в пропасть, а сандалии его стоят рядом, сидит и кидает камешки в пропасть, дно которой похоже на облачный слой, когда летишь над ним на самолете (самолет?… Самолет?… Летающая деревня?…), только облака зеленые. А местами, например, у подножия скал клубится лиловый туман.

– Нава, у вас бывает лиловый туман? – спросил я.

– Откуда ты знаешь? – насторожилась она. – А, наверное, из летающей деревни видел. Конечно бывает! Такое маленькое облачко возникает вокруг Слухача, когда он слушает, что – сам не понимает, и нам говорит, но мы тоже плохо понимаем. Слова какие-то наполовину странные. Типа тех, что ты говорил, когда бредил. Ох как много страшных слов ты говорил, когда бредил, и откуда они в тебе только брались? У нас по всей деревне с трудом одно-два таких слова собрать можно, а ты говорил и говорил… Только ты, если увидишь лиловый туман, уходи от него подальше. Нечего человеку делать в лиловом тумане. Опасный он. Вот на деревню Горбуна наполз лиловый туман, так больше деревни и нет. Грибница заполонила, а потом и вовсе озеро образовалось. Нет, Молчун, ты лилового тумана остерегайся. Ничего в нем нет хорошего. Нормальный туман белый, а лиловый – это ненормальный туман.

Бу-бу-бу… Хотя кое-что я, кажется, запоминаю, но точно в этом не уверен.

Я пошевелился, получилось. Такое впечатление, что неизвестно, сколько времени я пролежал колода колодой. Пролежни должны образоваться после такой лежки. Откуда я знаю, что должны? А не чувствуется пролежней – спина даже не чешется и не болит. Мягко под спиной и удобно. Пощупал постель в районе бедер – что-то мягкое и пушистое.

– Тебе удобно? – сразу поинтересовалась Нава.

– Удобно, – сказал я и подтвердил морганием – головой сильно дергать еще побаивался. – Мягко.

– Я тебе каждый день новую травку с мхом пружинистым выращиваю! Хорошо получается?

– Отлично! – заверил я.

– Это меня мама еще в детстве научила! – похвасталась девушка. – У меня самые приятные лежанки получались. Даже другие приходили и просили вырастить. А что тут сложного? Совсем ничего: надо только хорошо прочувствовать, как мох и травка будут твоей кожи касаться и как твоя кожа на эти прикосновения откликаться будет. И тело чтоб не отлеживалось, и ребрам должно быть мягко, чтобы они мышцы к твердому ложу не прижимали.

– Ты молодец! – искренне похвалил я. – А как же ты меня ворочала – я же тяжелый! Ведь если долго не ворочать, язвы на теле появятся.

– Появятся, – кивнула Нава. – А у тебя не появились. Зачем мне самой тебя ворочать? Я прошу мох с одного бока вырасти гуще и выше: ты на боку и оказываешься, потом прошу с этого бока уменьшиться, а с другого вырасти. И никаких сил не надо. Но я сильная, ты не думай. Я могла бы тебя ворочать, но это будет грубо и больно. Раны долго зарастать будут. А у тебя этих ран ой-е-ей было. Сейчас-то совсем нет, посмотри.

И она откинула серо-зеленую простыню с моего тела, а я осмелился переместить взор с нее на собственное тело. Узнал я его сразу, хоть исхудало оно изрядно. Мое тело, признаю, согласен владеть дальше. Оно было голое с цветными разводами по бледной коже.

– Вот здесь была рана, – осторожно коснувшись указательным пальцем горла, показала моя спасительница. – Большу-ущая! Все говорили, что голова оторвалась, что не жилец ты без головы. Но Обида-Мученик сразу понял еще там, на Тростниках, что голова твоя не оторвалась, а только кожа сильно порвалась. Вовремя кровь остановил мхом-сушняком да клейким листом заклеил рану. Твоя голова болтаться перестала и совсем не оторвалась, а тут уж я и прижгла, чем надо, и полила, и смазала, и поила соками заживляющими… Шрам, конечно, останется, но лучше со шрамом, чем без головы.