Важнейшее из искусств - Сборник

– Не понял! – признался я, сполошно перебирая возможные персонажи.

Мне казалось, что я знаю всех, кого бы мог сыграть, но никто из них меня не вдохновлял. Евсей интриговал.

– Кандид должен сыграть Кандида! – провозгласил режиссер тоном, не терпящим возражений.

– Которого? – без особого энтузиазма поинтересовался.

– Ну уж не вольтеровского, – хмыкнул Леший. – Бери выше, копай глубже… Вольтер умный мужик, но не художественный гений. Да и ты не юный и наивный Кандид, способный утверждать, что все к лучшему в этом лучшем из миров, наблюдая человеческие мерзости. У него все умно, но играть нечего. По крайней мере мне сейчас это неинтересно.

Да уж меньше всего и мне в тот момент хотелось играть в философских сатирах.

– Не помню дословно, – продолжал Евсей – («Влево сей, вправо сей», – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове), – но Кандид сказал, что мир погряз в грязи, но все же надо возделывать свой сад. Мы и возделываем, как можем. И утопаем в грязи.

– Говори ясней, Леший, я сейчас туго соображаю, – взмолился я. Пребывание в клоаке не способствует укреплению умственных способностей.

Он не ответил, а мордуренция его, многомудрая и многоколенчатая, расплылась и растаяла перед моим мысленным взором. Но я был полон оптимизма: он сообщил мне достаточно информации, чтобы перекосившаяся картина мира встала на место, на котором я привык ее видеть.

– Все, волосатики! – сообщил я им торжествующе. – Я раскусил ваш прикол! Переходите на нормальный язык! Это ж у нас с вами съемки идут!

Классик снимает классику. Только как-то странно меня ввели в роль. Слишком уж натуралистично. Леший, пожалуй, перестарался. Или это была непредусмотренная катастрофа? Хотя по книге все с нее и начинается. Как там?… «Вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду, перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болото…» Надо же – помню! Вдруг вспомнилось, как я штудировал первоисточник: и раз, и другой, и третий, пока все не выкристаллизовалось перед моим внутренним взором, как личное переживание личной жизни. Метод Лешего… Теперь вопрос в том, существую ли я сейчас в реальных обстоятельствах, из которых он потом будет делать монтаж, или же вспоминаю? Это вполне возможно при современном уровне развития фантоматики, но Леший не признавал таких методов: кино не должно быть иллюзией, воспоминанием о жизни, кино – это жизнь! Даже более жизнь, чем обычное существование, ибо в нем есть высший смысл, а в существовании его отродясь не было и никогда не будет.

«Вот тогда меня, наверное, и выбросило из кабины, – подумал я, удивляясь собственной способности рассуждать, – катапультировало… Потом припечатало головой о дерево, но это гораздо лучше, чем вместе с вертолетом, как летчик, уйти на дно сыто чавкнувшего болота».

Вроде бы я тогда уже должен был быть без сознания, но этот оглушительный «чавк!» и сейчас отчетливо прозвучал в ушах, уже зудевших от немолчного бормотания аборигенов. Громко разговаривать они пока, после неожиданного пугающего выступления чужака, остерегались, но и молчать было превыше их сил.

Неужели Евсеич мог пойти на смерть пилота и риск моей гибели во имя убедительности катастрофы?… Если бы был уверен, что я выживу, мог, понял я. Классик во имя Искусства способен пойти на все. И ему сойдет с рук – несчастный случай. О родственниках, конечно, позаботится. Жмотом он никогда не был. Но он не мог быть уверен, что я выживу! Я ведь и выжил чудом, и то пока еще не до конца и не с полной уверенностью. Если инвалидом останусь, то какой из меня актер? Интересно, удалось ли ему это снять, если неожиданно случилось? Не сомневаюсь, удалось: он же говорил что-то про спутниковую систему съемок. Снимается все, а потом в монтаж. «Именно монтаж делает из отснятого материала шедевр», – любил он повторять и к процессу монтажа никого не подпускал.

– А прививки ты ему сделала? – поинтересовался Староста у Навы, ничуть не отвлекши моего внимания, потому что я не мог понять вопроса.

– Без прививок нельзя! Потому что вредно, нежелательно и опасно, – включился Старец.

– Нет, – ответила Нава, – он был слишком слаб, а слабые от прививки и умереть могут, потому что прививка здоровых предохраняет от болезни, а слабым ее делать нельзя. Я и не стала ее делать, потому что он и так умереть мог, но я его выходила, и теперь он будет моим мужем.

– Мужем, х-хы, да он, х-хы, шерсть на носу, паутина на морде, мужем твой Молчун еще не скоро сможет быть. Старец и то мужее его будет! – захыхыкал Кулак.

– А вот и нет! – возразила Нава. – Раз заговорил, пусть и не по-нашему, значит, скоро поднимется. Кто не говорит, тот никогда не поднимется, а кто заговорил, тот уже ходок, а кто говорит и ходит, тот и мужем может быть.

– Без прививок нельзя! – гнул свое Старец. – Потому что вредно, нежелательно и опасно. Сделай ему прививку, а то всех нас заразит! А нет ли у тебя чего поесть? Я бы ягоды моченой попробовал, грибочков соленых.

– Бледных поганок тебе с мухоморами в самый раз: то-то у тухлоедов праздник будет, – хмыкнул Кулак.

– А ежели умеючи приготовить, – не испугался Старец, – то и поганки с мухоморами за милую душу пойдут. Вот жена моя, которую мертвяки увели, очень хорошо готовила поганки с мухоморами: и бледные поганки, и фиолетовые. От них я живу так долго. А Молчуну ты дай прививку, дай, а то и он может заразу подхватить – нам как с лягушки вода, а ему кранты болотные с пузырьками.

– Типун тебе на язык, Старец! – испугалась Нава.

– Дело Старец говорит, – поддержал Староста. – Или он нас заразит тем, от чего у нас прививки нет, или мы его…

– А от чего прививку-то: от лихорадки трясучей, или от поноса тянучего, или от кашля хрипучего, или от каменной болезни, или от живогнилки?… Я уж всего и не припомню.

– А от всего, – кивнул Староста. – Только по очереди, не все гамузом. Сначала от поноса – и от тянучего, и от текучего, а то начнется – не набегаешься за ним выносить, ибо никакой мох не справится и мельчайшие тоже.

– Так он же ничего, кроме капельки сока, не ест.

– А как начнет есть, так и не навыносишься, придется дом новый ставить, – сделал прогноз Староста.

Нава покопалась на полках и вытащила деревянный туесок с каким-то питьем. Налила в деревянный стаканчик да и поднесла мне. Пахло травой и пахучими цветами, да я из ее пальчиков и яд любой выпил бы. Пригубил с ее помощью и глотнул сполна, тем паче что в горле пересохло. Тут меня и повело, и свет серый куда-то вбок поехал, да там и остался.

Как долго пробыл я в темных краях, не скажу, ибо часов у меня не было, а нашлись бы, то и сил посмотреть на них взять неоткуда. Но и там, во тьме, только сознание начинало светлеть, до него доносился голосок моей Настёны-Навы. Что она чирикала-щебетала, я, разумеется, не разумел из-за отсутствия разума. Но тембр голоса был очень приятен.

Иногда доносились грубые мужские голоса, но они мне не нравились.

А потом я вдруг почувствовал страшное чувство голода: казалось, теленка бы съел сырым, но лучше с хреном или с горчицей.

– Нава, кушать! – возопил я, как мне показалось, на самом деле я чуть слышно просипел.

Но она услышала и защебетала:

– Молчун в себя пришел! Молчун заговорил! Молчун кушать попросил! Только Молчуну сейчас кушать нельзя, а то никакая прививка от поноса не спасет, но я Молчуна покормлю, специально приготовила, потому что чувствовала, что жизнь к Молчуну возвращается.

Ее личико светилось радостью, и я попытался улыбнуться в ответ. Наверное, получилось не очень, потому что она поинтересовалась:

– Тебе больно?

– Не-ет, – просипел я. Похоже, разговаривать разучился.

– Ой, – обнаружила она, – а ты по-нашему заговорил!

Надо же, а я и внимания не обратил. Я говорю – она отвечает: все нормально.

– А что, я по-другому разговаривал? – спросил я.

– Да, и еще так страшно! Такие слова говорил, каких никто никогда у нас не говорил и не слышал. А такие слова страшно слышать, потому что неизвестно, что они обозначают. Вдруг что-то страшное и опасное. А если страшное и опасное называть, то оно и появиться может. Поэтому никто никогда мертвяков не зовет, они сами приходят. И рукоедов никто не зовет. А и не надо нам таких слов. Теперь ты правильные слова говоришь. Наверное, прививки помогли. Ты болел и говорил непонятное, а поправился – и понятно заговорил. Ты уж больше не говори таких слов, от которых страшно. Всю деревню перепугал.

Щебеча, она извлекала из своих сусеков какую-то посуду, готовясь меня кормить. Это я чувствовал безошибочно. Всегда чувствуется, когда женщина готовится кормить своего мужчину. Она при этом даже движется по-особому.

– А что я говорил, Нава? – поинтересовался я, ощущая в голове полнейшую пустоту. Ну ни единой завалященькой мыслишки! Только Навино чириканье.

– Странный ты, Молчун! – рассмеялась Нава. – Ну, как я могу тебе рассказать, что ты говорил, если ни словечка не понимала, да и страшно было понимать, потому что непонятное лучше не понимать, а то поймешь – и жить не захочется. Запомнила только, что ты называл меня как-то странно: Настёна… Я тебе говорю: Нава я, а ты все свое: Настёна да Настёна…