Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

покурить на балкон с видом на город. Терраса нависает над стеклянными башнями и заснеженными верхушками голых деревьев. Он доверительно сообщает Ирен, что давно уже не видел мать такой взволнованной. Не только из-за того, что она узнала о Вите, – а еще и потому, что ее брат, может быть, остался жив. Нельзя ли возобновить расследование?

– Чем-то в этом роде я и занимаюсь, – отвечает Ирен. – Если удастся напасть на серьезный след, я с вами свяжусь. Не хочу слишком вас обнадеживать…

– Надежда всегда умирает последней, – вздыхает Роман.

По крайней мере, один человек точно подтвердил, что мать Агаты погибла в немецком лагере. А вот насчет ее брата – ни разумного объяснения, ни могилы. Она так и не смогла убить в себе тоненький внутренний голосок, нашептывавший ей, что он в конце концов найдется. К этому неизбывному трауру добавлялась еще и тоска по отцу, создавшему новую семью, чтобы забыть о первой. Поначалу он навещал их в Варшаве. Они проводили день вместе, всегда обедали в одном и том же ресторане. Но Агата мешала ему перевернуть эту страницу жизни. И тогда Марек стал наезжать все реже, и их связи ослабли задолго до его смерти. Эта глубокая рана осталась у нее до сих пор.

– Когда я развелся, – добавляет Марк, – ей было очень тяжело принять это. Она посвятила себя заботам о моей дочке. Однажды я сказал ей: «Не беспокойся больше. Юлька всегда будет центром моей жизни, даже если я снова женюсь». Я женился на Эдите пятнадцать лет назад, через год у нас родилась малышка, и мы все друг с дружкой прекрасно ладим. Но мать до сих пор боится, что Юльке не хватает семейного тепла, – завершает он с улыбкой. – Это сильнее ее.

Агата с внучкой приходят, держась за руки, румяные от мороза. От дома старой дамы пешком недалеко, всего несколько улиц. Но для нее такое путешествие – как скачок во времени. Это веселит ее, и все чокаются. Поглядывая на хрупкую белокурость Юльки, ее высокий лоб и ясные глаза, Ирен ловит себя на волнующем чувстве, что перед ней более нервное и свободное воплощение Виты в кедах и черных джинсах. Высокие скулы и стянутые в тощий пучок волосы – ей двадцать семь, она преподает в лицее английский. Закидывает вопросами о ее ремесле. Как называют тех, кто разыскивает людей, умерших так давно, – следовательницы или архивистки?

– И так и эдак, – отвечает Ирен. – В пятидесятые годы одна американская статья про ИТС называлась «Полицейский роман наоборот». Вот чуть-чуть похоже.

– Вы преследуете и бывших нацистов? – интересуется молодая женщина.

– Нет, это работа Центрального офиса в Людвигсбурге. Хотя наши архивы часто предоставляют улики против военных преступников.

Ей вдруг вспоминается тот день, когда Эва рассказала, что Макс Одерматт, едва вступив в должность, распорядился, чтобы ИТС больше не передавал никаких документов прокурорам в Людвигсбург.

– Но почему? – озадаченно спросила она.

– А вот это вопрос, – отвечала Эва. – С чего бы это ему отказывать в помощи правосудию в поимке палачей Третьего рейха?

Тревога, которую она почувствовала тогда, снова возвращается, она так и не рассеялась.

– А брата моей babcia разыскивать будете? – интересуется у нее Юлька.

– Отследить похищенного ребенка уже после войны было маловероятным делом, – объясняет Ирен. – А сейчас предстоит искать семидесятивосьмилетнего человека с другим именем. К тому же большую часть сознательной жизни прожившего немцем.

Иметь кузенов в другой стране – эта мысль Юльке по душе. В ее семье чувствуют себя настолько же европейцами, насколько и поляками. К тому же у Романа много немецких клиентов. Агата молчит, у нее, несомненно, ощущения более противоречивые. Для нее Германия – еще и исторический враг, укравший ее детство.

Она очень осторожно вытаскивает из бархатного мешочка платок и протягивает его внучке. Юлька, пораженная таким созвездием имен, громко читает надпись, посвященную Вите.

Прабабка, доселе знакомая ей лишь по стареньким фотокарточкам, воплощается теперь в этом лоскутке: она подвергалась смертельной опасности, чтобы принести истязаемым девушкам что-нибудь поесть.

– Меня прямо гордость распирает, – шепотом говорит Юлька, глаза ее блестят. – Я никогда не слышала об этих девушках из люблинского Сопротивления. Думаю, никто из них не выжил?

Ирен ободряет ее – большинство выжило. Они нашли силы вместе восстать. Каждый шаг мятежа подтверждал, что они не сдавались своим палачам. Комендант лагеря, обезумев от бешенства, окрестил их барак «блоком бандитов». Наказания не сломили, а еще сильнее сплотили их. Они на костылях пришли митинговать к бюро комендатуры.

– Невероятно! – восклицает девушка. – Надо бы рассказать эту историю манифестантам черного марша.

– Юлька, не станешь же ты сравнивать сопротивление этих узниц с вашим шествием за право на аборты, – перебивает шокированный Роман.

– Думаешь, я так глупа, чтобы поставить в один ряд «Право и справедливость» и Равенсбрюк? – отвечает она, живо перескакивая на польский. – По контексту ничего общего нет, конечно. Но одно то, что этим девушкам из Сопротивления достало храбрости подняться в таком месте, где у них было только одно право – погибнуть, – по-моему, вдохновляет. Я внушаю себе, что сегодня у нас нет права быть трусихами. Необходимо защитить наши права, если они подвергаются нападкам.

Слушая перевод Янины, Ирен вспоминает кадры с толпами женщин, одетых в черное, шествующих под зонтиками.

– Марш называется черным, – объясняет ей Янина, – из-за отсылки к тем временам, когда соседние страны поделили Польшу, и тогда женщины надели траур по своей стране. Это превратилось в символ присоединения к черному маршу наряду с красной молнией – символом гнева полек.

– И ты тоже ходила на манифестацию? – удивляется Роман.

– Конечно! – улыбается Янина. – И срочно купила эту черную парку.

Международные неправительственные организации внесли законопроект о запрете абортов в Польше. Эти католики-фундаменталисты, очень близкие к правительству, якобы хотят защитить страну от упадка моральных ценностей. Из-за них самое радикальное меньшинство в Церкви получает доступ во власть.

– Это ксенофобы, женоненавистники и гомофобы, – по-английски резюмирует Юлька. – Вы замечали, что все это часто неотделимо одно от другого?

Она помнит охватившее ее чувство при виде этого океана черных зонтов на улицах Варшавы. Никогда еще ей не приходилось видеть вместе столько женщин всех возрастов. В тот октябрьский понедельник она вышла на манифестацию впервые. Юлька не слишком интересуется политикой. Но с момента победы консерваторов два лагеря противоборствуют на уровне символов, оспаривая друг у друга национальное знамя, наследие Варшавского восстания и Солидарности. В том лицее, где она преподает, навязывают новые педагогические методички и призывают бороться с «гендерной идеологией». Правительство выплачивает по пятьсот злотых за второго ребенка в семье; эта популистская мера дает ему возможность продвигать свою программу, консервативную и удушающую свободы. Едва начав работу,