"Англия: Портрет народа" - Джереми Паксман

У городов действительно есть сторонники, испытывающие некий трепет перед их энергией, перед промышленными предприятиями, железнодорожными вокзалами и трамвайными путями, перед величественными монументами общественных зданий. Но даже социалистам было трудно представить, что там может биться сердце страны. Когда Г. В. Мортон отправился в Лидс, чтобы написать статью для «Дейли геральд», которая позже, в 1933 году, была издана в виде листовки для лейбористской партии, он безрадостно отмечал, что «откровенно говоря, весь Лидс нужно снести и построить заново… Это творение великих коммерческих бумов XIX века, когда каждый думал только о прибыли и эксплуатации. Это отвратительная старая копилка». Поэта Д. Г. Лоуренса, вновь посетившего край своего детства — шахтерские поселки Ноттингемшира, это навело на мысли о том, что «настоящая трагедия Англии, как мне представляется, — это трагедия уродливости. Сама страна прекрасна; но как отвратительна Англия, сотворенная руками людей… Состоятельные классы и промышленники совершили в цветущие викторианские времена страшное преступление: они обрекли рабочих на уродливость, уродливость и еще раз уродливость: на убогое, бесформенное и уродливое окружение, уродливые идеалы, уродливую религию, уродливую надежду, уродливую любовь, уродливую одежду, уродливую мебель, уродливые дома, уродливые отношения между работниками и нанимателями… Английскому характеру не удалось развить в себе действительно городское, общественное. Сиена — городок небольшой, но это настоящий город, и горожане связаны с ним близкими отношениями. Ноттингем — огромное пространство, где скоро будет миллион человек, но это не более чем аморфное скопление. Ноттингема нет в том смысле, в каком есть Сиена. Англичанин как-то по-дурацки неразвит как горожанин. Отчасти виной тому его зацикленность на «маленьком домике», а отчасти его согласие с окружающей безнадежной ничтожностью… Сегодня англичане стали городскими жителями во всех отношениях, и это неотвратимый результат их полной индустриализации. И все же они не знают, как построить город, и как в нем жить. Все они — народ пригородный, псевдокоттеджный, и ни один из них представления не имеет, каково быть настоящим горожанином.»

Эта насмешка вполне применима к дню сегодняшнему, как и к тем временам, когда Лоуренс писал эти строки. Псевдофахверковыми возводятся даже новые филиалы супермаркетов в пригородах. Посетите одну из целого десятка ярмарок ремесел, которые проводятся каждое лето, и вы получите представление о том, насколько глубоко пустило корни это понятие о псевдокоттеджности. Постоянные покупатели на этих ярмарках — родители и дедушки с бабушками; подростков там не видно, и ничего удивительного в этом нет. Они с вежливым интересом расматривают расставленные под теплым августовским солнцем подулки из прутьев, плетение, гончарные изделия и стены сухой кладки. Но, зайдя в палатку, лезут за бумажниками. Какой-то атавистический импульс заставляет их сотнями выстраиваться за подвесными керамическими электровыключателями с орнаментом, деревянными табличками с названиями для спальных комнат, коваными табличками с названиями домов («Заброшенный Домик», «Отдых Мельника», «Орешниковый Рай»), крошечными моделями деревень из дерева, в которых есть и паб, и церковь и сельский сход. Даже, прости Господи, за сшитыми из лоскутков накидками на держатели туалетной бумаги.

Какую же струну в душе англичанина затрагивают все эти вещи? Некое внутреннее убеждение, что на самом деле все это раскинувшееся по югу страны великолепие пригородов, где они живут, — никакой ему не дом.

Ну и как же встретили напоминание Джона Мейджора об английской идиллии те немногие, кто живет там на самом деле? Биминстер, городок в Дорсете, где домишки и магазинчики со стенами из известняка кремового цвета, центральная площадь и великолепная церковь о шестнадцати башенках почти не изменились со времен Томаса Харди (в его уэссекских романах это «Эмминстер»), подходил, чтобы выяснить это, как и любой другой. Я сижу на террасе фермерского дома, расположенного высоко над городом, в один из славных деньков конца лета, когда английская деревня словно переводит дух после дневной жары, а зелень полей и склонов холмов смягчается, являя все свои богатейшие оттенки. Вокруг цветов в саду порхают бабочки, а в небе лениво кружат канюки. Голубая дымка от жары еще не совсем испарилась в долине, и в ней, как карандаш в альбоме для рисования, торчит шпиль биминстерской церкви. Если Джон Мейджор что-то и имел в виду, то это, несомненно, где-то здесь, в наиболее типичном уголке юга страны.

С чашкой чая в руке эту восхитительную панораму обозревает сверху Джорджия Лангтон. Обходительная седовласая женщина пятидесяти четырех лет, она вполне понимает, что кому, как не ей, достаточно состоятельной вдове, быть привилегированным обитателем этого уголка идеальной Англии. Издалека из полей за домом доносится блеяние ее овец. На склоне холма внизу под вечерним ветерком шелестят березы. Так что же она и ее соседи подумали, прослушав речь Джона Мейджора?

«Мы все попадали со смеху. Мы хохотали до коликов».

Почему?

«Потому что все это красивая упаковка. Все это иллюзия. Фермеры в здешней округе могут жить только на субсидии. Знаете, кто платит за то, чтобы все это не умерло? Вы, налогоплательщики. А так как фермерам больше не нужна и половина людей, которые требовались раньше, все сельскохозяйственные рабочие оказались согнаны с земли. Их дома проданы — в своем первозданном виде — за сотни тысяч фунтов. А это значит, что сельским жителям просто не по карману жить здесь. Поэтому приезжают новые люди. Потом они начнут жаловаться на грязь на дорогах, на то, что нет тротуаров и светофоров. И скоро все это станет еще одним пригородом. Вся страна теперь лишь один большой пригород».

Если по-честному, то большинство деревенских жителей согласятся с ней: где сельская Англия еще остается, она существует лишь как декорация. К северо-востоку от Биминстера есть местечко Крэнборн-Чейз, где группа эксцентричных романтиков, ратовавших за возвращение к земле, когда-то предпринимала попытку воплотить представление об Англии как о некоем рае земном. Отправившись в 1924 году путешествовать по стране пешком, композитор Бальфур Гардинер встретил на своем пути Гор-Фарм, заброшенный уголок одного старого дорсетского поместья. До Первой мировой войны Гардинер вместе с композиторами-музыкантами Перси Грейнджером, Норманом О'Нилом, Роджером Квилтером и Сирилом Скоттом составляли так называемую франкфуртскую группу музыкантов, которым суждено было многое сделать для английской музыки. Но он обнаружил, что после войны потребность в его романтически настроенном творчестве почти сошла на нет и сменилась склонностью к чему-то более строгому. У Гардинера, сына лондонского купца, было достаточно средств, чтобы позволить себе последовавший жест, и он отказался от музыки. Это означало также, что он имел возможность купить Гор-Фарм, где вместе со своим племянником Рольфом Гардинером (этим «английским патриотом», который был наполовину австрийским евреем, а наполовину скандинавом) основал коммуну сторонников возвращения к земле. Этот замысел должен был стать отражением не очень вразумительных призывов Д. Г. Лоуренса к бегству от ужасов промышленной цивилизации (как писал Гардинеру этот романист, «нам придется устроить некое место на земле, расщелину, которая, подобно оракулу в Дельфах, станет разломом, ведущим в преисподнюю»). Принципы этой необычной группы смахивали на верования милленаристов: они выступали за органическое, экологически чистое земледелие, небольшие сообщества, самоуправление и верили в благотворное воздействие народных обычаев. На глазах изумленных местных жителей летом появились рабочие палаточные лагеря, в которых под сенью креста святого Георга молодые люди распевали английские народные песни, резвились, отплясывая моррис, а потом отправлялись на посадку деревьев.