Семирамида - Морис Симашко

И уже в первую встречу она видела, как пропадала та улыбка и некое второе лицо гляделось за ней. Не было оно уродливым или недобрым, укак бы из холодного мрамора. Улыбка притом не уходила с губ, а только каменела на мгновение.

В первый раз второе лицо показалось, когда заговорили об короле Фридрихе.

— Этот монарх выражает не сегодняшнюю, но будущую угрозу высшему назначению России! — сказала великая княгиня, и вдруг пропала улыбка. Губы были твердо сжаты и особым образом выставлен подбородок.

Такое видела она в шуваловской коллекции древних монет. В ту же минуту опять утверждалась улыбка.

К ней это не относилось. Голубая с золотом карета останавливалась всякий раз перед дачным домом на полпути от Петергофа, она бросалась, зажмурив глаза, внутрь и попадала в маленькие и сильные руки. Некая властная уверенность чувствовалась в их мягкой ласковости.

— Ах, моя милая Катрин, это такая несуразность: видеть собственного сына один раз в неделю. Но таково желание ее величества, и для меня это равно божьей заповеди!

Именно эти слова она помнила. Они целовались в полутьме, и от великой княгини пахло дубовыми почками. Что это были за такие духи, она не знала, но именно этот запах запомнился ей от тех дней. Муж — князь Дашков — скакал следом, и в Ораниенбаум приезжали к ужину. Их все звали Екатерина Гранд и Петит…

Второе лицо больше не являлось, сколько она ни наблюдала. Великая княгиня твердо уходила от разговора о своем муже, которому предстояло стать императором. В тот зимний вечер снега намело под самые окна. Она лежала в простудной горячке, когда пришли от дяди и сказали, что императрице Елизавете — ее крестной матери осталось жить не больше четырех-пяти дней. И вдруг до конца увиделось будущее. Император с высунутым языком вставал во весь свой несуразный рост…

Карету она оставила в переулке, а сама шла в глубоком снегу по берегу Мойки. Тело под наброшенной на нижнее платье шубой было мокрое и горячее, волосы слиплись под капором. Она знала во дворце маленькую лестницу, но запуталась в темном коридоре. Встреченная ею камеристка привела ее к великой княгине.

— Впустите ее, ради бога! — послышался знакомый грудной голос.

Великая княгиня, уже раздетая, ступила к ней от постели:

— Господи, да у вас руки, как лед. Я не буду вас слушать, пока не отогреетесь!

Они лежали вместе под одеялом, и Екатерина большая грела ее своим телом. Оно было сильное и теплое. Дрожь у нее прошла.

— Теперь говорите, княгиня, что привело вас ко мне в столь поздний час. Ваше здоровье драгоценно для меня так же, как и для вашего супруга, храброго Дашкова…

Это ее особенно трогало, что никогда не отделяла ее от мужа. Она выпрямилась, встала с постели и стала юрячо говорить об их будущей судьбе, об отечестве. Сумасбродные планы ее сестры и того, кому предстояло быть императором, прямо вели к всеобщей погибели. Упав на колени, она протянула к великой княгине руки:

— Ваше высочество, ради бога, откройтесь мне. Н заслуживаю вашего доверия и надеюсь стать еще более достойной его. Скажите, какие у вас планы? Чем вы думаете обеспечить свою безопасность? Императрице остается всего несколько дней, может быть — несколько часов жизни; могу ли я быть вам полезной? Скажите мне, что мне делать?

Великая княгиня залилась слезами; она прижала ее руку к своему сердцу и сказала:

— Я не умею выразить, насколько я вам благодарна, моя дорогая княгиня. Поверьте мне, что я доверяю вам безгранично и говорю чистейшую правду; у меня нет никакого плана, я не могу ничего предпринять, и я хочу и должна мужественно вынести все, что меня ожидает; единственная моя надежда на бога, предаю себя в его руки…

Нет, все это было не так. Она-то именно эти слова говорила, но великая княгиня какие-то другие. И не заливалась притом слезами; лишь одна металлическая слезинка блеснула в глазах и тут же высохла. Что-то еще сказала большая Екатерина о ее семнадцати годах и широком русском сердце, а потом только молчала и слушала. Но это не имеет значения: если она так все увидела, значит, так и было на самом деле. Вот и с мужем она твердо знает, что безумно его любит, а муж так же безумно любит ее. От той веры и идет их действительная любовь. Если бы так верили в хорошее все люди, то и всем было бы хорошо!..

— В таком случае за вас должны действовать ваши друзья, — сказала она великой княгине, — и я не останусь позади других в рвении и жертвах, которые готова принести вам.

— Ради бога, княгиня, не подвергайте себя опасности из-за меня и не навлекайте на себя несчастий, о которых я буду вечно скорбеть, — отвечала та. — Да и что можно сделать?

— Пока я, конечно, ничего еще вам не могу сказать, но смею вас уверить, что я вас своими действиями но скомпрометирую и если и пострадаю, то пострадаю одна, и вам никогда не придется вспоминать о моей преданности к вам в связи с личным горем или несчастьем…

До половины ночи говорила она, как всегда в волнении, мешая французские, итальянские, немецкие, русские слова. Все эти языки она знала, только русский выучила немного позже других. Потом поцеловала у великой княгини руку и сказала:

— Я не могу дольше остаться с вами, не рискуя подвергнуть неприятностям нас обеих!

Великая княгиня бросилась ей на шею, и они сидели так несколько минут, крепко обнявшись. Наконец она встала с постели и, оставив великую княгиню в сильном волнении, сама едва добрела до кареты…

С великим князем, сделавшимся императором, все происходило по-другому. Здесь не было разницы в том, что она видела и что видели окружающие. Ни одного слова или поступка невозможно было тут представить в высоком свете. Он играл в карты и деньги не платил. Она прямо сказала ему про то, когда приказал ей играть. Потом в пятидесятый раз рассказывал австрийскому послу, как еще в Голштейне ему было поручение от отца изгнать неких богемцев из города, что и сделал с одной ротой карабинеров. Граф Мерси краснел и бледнел, поскольку богемцы всегда были лучшими солдатами австрийской короны. Она негромко сказала императору по-русски, что это, очевидно, были кочующие цыгане, с которыми справилась одна полиция. Тем более что в то время его величеству было не больше одиннадцати лет.

— Вы маленькая, упрямая дурочка, вечно говорящая наперекор! — сказал он в раздражении.

И вдруг вовсе сдернулся флер. Император, хохоча и подрыгивая ногой, кричал секретарю Волкову:

— А помнишь, как смеялись мы, что великий король Фридрих все раньше наших дураков-генералов Салтыкова да Апраксина узнавал!

Волков сделался белее стены. Про то открыто говорили шесть лет войны, что всякий раз прусская армия находится точно в том месте, где следует ждать русских и смотрели в сторону великого князя…

Ее била крупная дрожь. Мать у нее умерла на втором году ее жизни, и поэтому она вспомнила свою свекровь. Куда-то отлетели французские и итальянские слова, остались только русские. Она была урожденная Екатерина Романовна Воронцова, а по мужу Дашкова, и больше никто. Русские армии шли на черные прусские колонны и падали в огне и дыму. Впервые она ничего не сказала императору…

Она металась из конца в конец и прямо заходила на квартиры, где сидели офицеры. Числя в своих товарищах ее мужа и зная близость ее к несчастной императрице, они не скрывали своих чувств. Братья Рославлевы, Пассек, Бредихин, Ласунский, Баскаков, князь Барятинский, Хитрово — все болеющие за справедливость и отечество слушали ее с пламенем в глазах. Наученные ею, они привлекали в дело фельдмаршала и гетмана Разумовского. С дядей своим Паниным она сама говорила и, хоть по врожденной своей манере он молчал, объяснила ему, что следует иметь на своей стороне Теплова: тот умеет писать указы. Ей передали также, что новгородский архиепископ Димитрий сочувствует их планам. И дядя ее мужа князь Волконский, приехав из армии, сообщил, что все там недоумевают, почему русское оружие вдруг повернуто против австрийского союзника на стороне прежнего врага. Было понятно, что и князь думает так же. Потом она заболела, и невидимая рука провидения привела к счастливому концу ее замысел.

Незабываемые те дни слились в один непрерывный ослепительный миг. Она подталкивала нерешительных, в наброшенной на плечи мужской шинели бежала к дому, где жили Рославлевы, чтобы предупредить об аресте Пассека. Окликнула на счастье неизвестного офицера, который оказался младшим Орловым, и велела ему, не теряя времени, скакать к измайловцам и объявить, чтобы встречали императрицу. Самому же с братьями поручила стрелой лететь в Петергоф и как можно скорее привезти ее величество в Измайловский полк, где и будет объявлена всероссийской государыней.

— Скажите ей также, что необходимо спешить, — крикнула она ему вслед. — Я даже не пишу ей, чтобы вас не задерживать. Сообщите ей, что я остановила вас на улице и умоляла ускорить ее приезд: тогда она поймет необходимость своего немедленного прибытия. Прощайте, я, может быть, сегодня ночью выеду ей навстречу!