Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

больнее. Форарбайтеры минуту не дают спокойно постоять. Почти непрерывно слышны крики: «Ауф! Лёс! Феста! Шнелля!» Труднее здесь маскироваться.

Несмотря на крик и побои, работаем крайне медленно и стараемся так изловчиться, чтобы совсем не работать. Один из самых примитивных способов — часто и долго сворачивать цигарку. Когда нет табака, пользуемся пустой бумажкой. В этом отношении у курящего большие преимущества перед некурящими. Стоит последнему остановиться на миг, как тотчас же раздается зычный окрик форарбайтера, и через две секунды виновник получает сногсшибательный удар по голове. Другое дело курильщик: он может позволить себе паузу, ничуть не рискуя испробовать сладость фрицевского гуммикнипеля или бамбуса. Свертывание цигарки немцы считают делом, а посему форарбайтер снисходительно относится к этому широко используемому нами способу уклониться от работы или хотя бы прервать ее на некоторое время.

Питание в Ганау, бесспорно, хуже, чем на галерах. Лагерники XVI века были всегда сыты, a мы вечно голодны. Правда, «рацион» у нас трехразовый. В 5–30 утра нам дают «фриштык», состоящий из одного-единственного блюда: горячей воды буро-коричневого цвета. Этот совершенно бесполезный для сохранения жизни и здоровья напиток официально именуется «кафе». Справедливости ради надо сказать, что кафе не пользуется популярностью среди пленяг-штрафников, упорно отказывающихся ходить за ним в «кише»[817]. Тут дело отнюдь не во вкусовых качествах напитка, а совсем в других причинах. Во-первых, не стоит труда ходить куда-то за горячей водичкой. Во-вторых, хождение в «кише» почти всегда бывает связано с неприятностями: обер-кох и вахманы, наводя «Орднунг унд зауберкайт»[818], пускают в ход гуммикнипели, бамбусы, кулаки, ухваты и прочую утварь. Да всё норовят не как-нибудь, а побольнее и притом по голове. Бедные-бедные наши пленяжьи головушки. Чего только им не приходится вынести! Помаешься эдак года три-четыре в плену и станешь думать, что голова человечья создана не для того, чтобы служить вместилищем мысли, а для того, чтобы проклятые боши пользовались ею как ударным музыкальным инструментом.

Впрочем, лирические отступления вряд ли уместны там, где речь идет о жестокой прозе пленяжьего существования. Возвращаюсь к нашему «рациону». Итак, утром нам ничего не дают, кроме грязноватой жижи. В полдень мы получаем три картофелины величиной с грецкий орех каждая и столовую ложку сушеной капусты, отваренной в воде. Картофель и капуста гнилы, тухлы, негодны в пищу. Именно по этой причине они и отправляются в наш пленяжий котел. Вечером (после 18) нам дают баланду из сушеной капусты и 150 граммов хольцброта. Вот и все наше питание.

Спишь голодный, утром встаешь голодный, работаешь голодный. Словом, до 12 часов дня ни маковой росинки во рту. И вот, наконец, наступает долгожданный Mittag. В первый раз за день получаем наш скудный «эссен»[819]. Но разве будешь сыт с трех гнилых картофелин?!

Поневоле вспомнишь фестхалле. Все-таки там было много лучше. Да что говорить о фестхалле: Дармштадтская тюрьма со всеми ее страстями, и та была лучше.

Савва Ружницкий достал свежие немецкие газеты. На первой странице сообщение с широковещательным заголовком: «Роммель Африканский во Франции». Автор пишет, что поправившийся после тяжелой болезни Роммель инспектирует Атлантический вал[820].

Газеты рекламируют неприступность (?) вала, приводят снимки отдельных укреплений, дают описание эшелонированной системы препятствий, идущих будто бы непрерывной цепью от Бискайского залива до устья Шельды. «Германия, — пишут нацистские газеты, — создала несокрушимый оплот на берегах Атлантического океана. При попытке высадиться во Франции враг встретит мощный заслон, который невозможно преодолеть. Инвазия[821] обречена на провал, а инвазионные войска постигнет судьба англичан в Дюнкерке[822]. Только Дюнкерк на этот раз будет более грандиозным и приведет Великобританию к гибели».

Газеты сообщают также, что во Францию переброшено с Восточного фронта несколько закаленных в боях дивизий.

Видимо, инвазия на носу у немцев. Потому-то сейчас так афишируется приезд Роммеля во Францию. Ведь сейчас он самая популярная личность среди немцев. Его считают не только прославленным полководцем (он, бесспорно, крепко бил англичан, а потом ловко водил их за нос), но и отцом своих солдат и даже «демократом». Имя Роммеля на устах у всех немцев. Они связывают с ним какие-то смутные надежды. Один рабочий тишком поведал мне свою затаенную мысль:

— Знаете, Шош, я думаю, что Роммель сыграет у нас такую же роль, как Бадольо в Италии[823].

Вероятно, так думают многие немцы.

Очередная бомбежка. Особенно много фугасных бомб упало на кладбище. Рушились каменные кресты и памятники, в воздух взлетали полуистлевшие трупы. Вот времена настали, даже мертвым нет покоя!

Не без причины американцы потревожили покойников. Дело в том, что немцы под сенью плакучих ив прячут свои зенитки.

Кстати, о зенитчиках: ребята всерьез говорят, будто все наводчики на немецких батареях исключительно русские, отобранные в лагерях для военнопленных и превращенные в «хельферов». А для их поощрения немецкое командование якобы ввело премии: буханку солдатского хлеба (560 г) за каждый сбитый самолет. Наши пленяги-штрафники только этим объясняют довольно большой процент сбиваемых ежедневно самолетов. А мне думается — параша!

Рассказывают еще, что во время вчерашней бомбежки со сбитого американского бомбардировщика выбросился с парашютом летчик. Он приземлился на окраине окрестного села. «Что за деревня?» — спросил американец сбежавшихся детей к женщин. Ему назвали место. «А не знаете ли вы здесь Марту Миллер?» — «Кто не знает Марту Миллер? Каждый младенец знает бабушку Марту». — «Так ведь это моя родная бабка, мать моего отца». Летчик рассказал, что его отец еще юнцом покинул эту деревню, чтобы навсегда осесть в Америке.

Может быть, это тоже параша. Слышал я ее от француза, а посему не могу поручиться за достоверность историйки. Зато вот эта сценка вся разыгралась у меня на глазах. Алярм застал нас в лесу, где мы строили домики для разбомбленных немцев. Бомбежка продолжалась 30–35 минут. Но вот самолеты отбомбили, выбухи прекратились, раздался сигнал отбоя. Вахманы и форарбайтеры уже начали загонять нас на рабочие места, как вдруг мы услышали шум, женские взвизги. Оглянулись: по опушке леса к городу шла процессия, почти вся состоящая из женщин. Из плотной толпы высовывалась длинная фигура американского летчика, а рядом вышагивал немецкий полицай. Женщины размахивали руками, потрясали кулаками, бранились, кому-то угрожали. Мы уже готовы были вмешаться в толпу, чтобы, несмотря ни на что, спасти американца от неистовства немок. Но когда мы прислушались к крикам, то поняли, что ярость толпы была обращена не к сбитому летчику, а к сопровождавшему его полицаю. Оказывается, сей страж фашистского правопорядка несколько раз ударил американца, хотя тот не оказал