Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

две решетки. Оставалось пробить еще одну дверь, преграждавшую выход во двор тюрьмы.

— Ну, ребята, напрем еще разок. А там как-нибудь перелезем через забор или взломаем ворота. Небось вахтмайстеров нет и во дворе: все прячутся в келя.

Только начали таранить, раздался сигнал энтварнунга[785]. Две минуты спустя затопали вахтмайстерские сапоги, зазвенели ключи, распахнулась дверь и через порог перешагнул вахтмайстер по прозвищу Усики.

«Пропали наши бедные головушки, — подумали мы, — перестреляют всех вахтмайстеры, как бездомных собак».

Однако предположение не оправдалось. Вместо выстрелов и смертного боя услышали мы необычно сдержанную брань: что-то вроде «Сакраменто нох эмаль», «Дрекишэ швайне» и прочие ласкательные слова из фашистского «Schimpflexikon»’а[786]. Конечно, не обошлось без бамбуса и гуммикнипеля, но удары по головам почему-то были мягче и нежнее, чем всегда.

Что стряслось с эсдэковцами? Из каких пучин их черных душонок выпер этот «гуманизм», чуждый идейно-эмоциональному миру нацистов? Или они напуганы бомбежкой, заставившей их задуматься над своей судьбой?

Но к чему все эти догадки? Достаточно сказать, что вахтмайстеры вновь загнали нас в камеру, срочно вызвали слесарей и исправили затворы.

Прошло два дня. Как-то утром выдали нам двойную порцию хольцброта и — о приятный сюрприз! — по 10 граммов маргарина. Сразу же после переклички вывели за ворота. Мы взглянули окрест себя и разинули рты. Было чему удивляться: одиноким утесом среди безбрежной равнины высилась наша тюрьма. Как говорится по-немецки, Дармштадт «вурде им шутт унд аше гелешт»[787][788].

Нашу группу заставили раскапывать подвал разрушенного пятиэтажного дома на Райнштрассе. Когда расчистили вход в убежище и взломали дверь, в нос ударила струя воздуха, насыщенного запахом жареной человечины и разлагающихся трупов. Дали нам по полстакана коньяка и по противогазу. Выпили мы, крякнули, закусили мануфактурой[789] и полезли в катакомбы извлекать на божий свет мертвые немецкие тела. В полдень привезли обед: не обычную баланду, а густой гороховый суп.

Целую неделю водили нас на раскопки и каждый день угощали коньяком и гороховым супом. Вытащили мы, почитай, несколько тысяч трупов. Другая группа заключенных отвозила покойников на кладбище. Задолго до бомбежки здесь был предусмотрительно вырыт длинный ров. Сюда-то без молитвы и креста, большей частью даже и без гробов сбрасывали и закапывали покойников.

Днем открылась дверь камеры и вахтмайстер крикнул с порога:

— Гюрджи, раус![790]

Я вышел в коридор. Вахтмайстер привел меня в тюремную канцелярию. Там стояли два гештаповца: один в эсдэковской форме, другой в штатском. Писарь достал из стола клеенчатый мешочек, вытряхнул на стол содержимое и вручил мне. Все мое несложное хозяйство оказалось в целости и исправности. Оно состояло из подаренной французом Робером деревянной табакерки с приспособлением для «автоматического» свертывания цигарок, из букового мундштука и из зажигалки, найденной в подвале шварцвальдского бауэра во время путешествия в Швейцарию.

Вахтмайстер трижды хлопнул меня гуммикнипелем по голове (таков у них обряд прощания с заключенным) и передал гештаповцам. Те привезли меня на вокзал и впихнули в вагон.

Не старая еще женщина приветливо посмотрела на меня, подвинулась и жестом пригласила сесть рядом. Я сделал шаг к ней, но был отброшен ударом гештаповского кулака. Эсдэковец так страшно цыкнул на немку, что она перекрестилась от ужаса и запричитала:

— О готте, готте, готте![791]

На станции Ханау-ам-Майн[792] гештаповцы вытолкнули меня из вагона и повели в лагерь, расположенный недалеко от резинового завода Дунлоп[793].

Лагерь этот не обычный, а штрафной. Он находится на окраине Ганау.

Подковой охватывают его железнодорожные пути, состоящие из нескольких десятков колей. Справа — товарная станция и железнодорожные мастерские, слева — военные казармы и аэродром, рядом автострада. В полукилометре от лагеря протекает Майн.

Я попал в арбайтскоманду Оббау. Она используется на строительных работах. Сейчас возводим бараки для русских и французов, ставим столбы и окружаем себя рядами колючей проволоки. Штрафной лагерь расширяется, и поэтому работы много.

Командует нами SS-ман[794] Фус — мужчина звероподобного вида и почти двухметрового роста. Говорят, что он свирепее всех тюремных эсдэковцев вместе взятых. Пока не имел случая убедиться в этом вполне. Правда, на днях видел, как он загнал в угол Бабакова, свалил его на землю ударом кулака и топтал ногами. Но ведь это столь обычно и привычно для любого SS-мана, что нет основания выделять Фуса в какой-то особый отряд хищников.

А в общем худо, очень худо в штрафном лагере. Все здесь говорят: «В Ганау хуже, чем в Дахау!»[795]

Тяжело еще и потому, что не с кем поговорить, не с кем обменяться мнениями. Если бы были здесь мои друзья — Костя Беломар, Вася Козлов и другие. Если бы можно было, как в Дармштадте, хоть иногда побеседовать через двойную проволоку с Аней, Марией, Галей, Куклёнком. Где-то они, сердешные? Может быть, давно уже сидят в тюрьме или томятся в каторжном кацете. Дай-то бог не испить им чашу сию.

В тюрьме, ей-же-ей, было мне лучше. В одной камере со мной сидели Никита Федорович, Миша Николаев, Саша Романов, Миша Кувардин. Жили мы дружно, делились последним, вечера проводили в задушевных беседах.

Мои силы поддерживало также сознание, что в полукилометре от тюрьмы сидят за проволокой Мария, Галя и Аня. Я знаю, что не был чужим для них. Они почему-то тянулись ко мне. В своей жажде правды и красоты девушки переоценивали меня, видели во мне то, чего на самом деле не было в моей личности. Любое бесцветное мое слово, каждая моя предельно тусклая мысль казались им лучезарной звездочкой во мраке фашистской ночи. Такова юность, живущая прекрасными порывами и… самообманом.

Андрей Куриленко усердно выслуживается перед фрицами. Он то и дело покрикивает на штрафников, пытаясь заставить нашего брата работать быстрее и производительнее.

— Эй, Робер, — орет он на француза-доходягу, — бросай землю подальше! Ну, вит-вит![796]

— Сам бросай, — отвечает Робер, — зарабатывай железный крест себе на задницу. А я не хочу гнуть спину на бошей.

— Ну-ну, чертов жабоед. Пандакель[797], а то скажу Гусу. Он те всыпет горяченьких по заднице.

В первый же день работы в команде Оббау Андрей Куриленко сказал очкастому Кибелю:

— Я был полицаем в лагере военнопленных при заводе «Калле» в Висбадене-Бибрише[798].

Кибель — это надсмотрщик над группой рабов, официально числящийся форарбайтером, то есть бригадиром.

Куриленко надеется и здесь получить гуммикнипель и стать верным псом Кибеля, а то и самого Фуса.

Пока суд да дело, Андрей старательно упражняется в доносительстве. На днях по его навету