Рука Москвы - записки начальника советской разведки - Леонид Шебаршин

И этот вопрос я слышу нередко. Много ли в ПГУ партаппаратчиков и детей высокопоставленных родителей? Существовал порядок, в соответствии с которым на работу в ПГУ командировались партийные работники. Этот же порядок распространялся на МИД и, возможно, на другие учреждения. Партработники проходили полный курс обучения в институте имени Андропова и выпускались в несколько более высоком звании, чем обычные слушатели, - капитана или майора. Они назначались на более высокие, но не руководящие должности. Годы работы в партийных и комсомольских органах засчитывались в стаж воинской службы. Ни один из бывших партийных работников в последние годы не занимал руководящей должности в ПГУ - от начальника отдела и выше. Получив некоторые преимущества на старте, в дальнейшем они не пользовались режимом наибольшего благоприятствования, но служили как все. В их числе есть и очень способные, и посредственные работники. Погоды в ПГУ они не делают. Дети высокопоставленных родителей в ПГУ есть, как и в любом престижном государственном ведомстве. Проблем с ними у меня не возникало. До конца своей работы я так и не удосужился попросить кадровиков дать мне их список. Возможно, это помогло мне избежать упреков в протежировании кого-то из отпрысков "хороших семейств". Нас интересовало не социальное происхождение сотрудника, а его деловые способности и порядочность.

После краха КПСС зазвучали обвинения в том, что ПГУ помогало аппарату ЦК создавать каналы для перекачки партийных капиталов за рубеж. Дело обстояло не так. В свое время ПГУ выполняло поручения Политбюро и организовывало передачу денег зарубежным компартиям. Эта практика существовала с двадцатых годов, имела не партийный, а государственный характер и продолжалась до начала 1990 года. Политбюро, Совмин, КГБ, ПГУ, все другие государственные и общественные организации были частями единого гигантского механизма. Постановления Политбюро подлежали неукоснительному исполнению. Разведка была одним из немногих органов, который был в состоянии реально выполнять указания, а не только отчитываться об исполнении, чем частенько грешили остальные компоненты государственно-партийной машины. Мне в разные периоды своей жизни приходилось и получать пачки иностранных купюр на пятом этаже третьего подъезда здания ЦК КПСС, где размещался Международный отдел, и передавать их адресатам. Это была задача, не имеющая прямого отношения к разведывательной деятельности и требовавшая лишь некоторых технических навыков. Не помню случая, чтобы наши операции фиксировались спецслужбами. Скандалов не было. Работать с членами компартии, то есть привлекать их к негласному сотрудничеству, разведке было запрещено Центральным Комитетом КПСС.

Новые контакты помогали руководителям ПГУ выходить за пределы знакомого мира дисциплины, устоявшихся служебных отношений, традиций, ставить под сомнение столь недавно казавшиеся непреложными истины. Судя по разговорам с руководителями других подразделений комитета, у них такая практика не привилась. Это удивляло. Ведь Крючков практически ежедневно встречался с представителями самых различных организаций, движений, депутатами, общественными деятелями, зарубежными визитерами. Он настаивал на необходимости контактов работников комитета с общественностью, и в то же время дело не шло. Тяжело расставаться с устоявшимися привычками. Тяжело начать разрушать стену между народом и ведомством, которая так старательно возводилась, укреплялась, цементировалась и бетонировалась более семидесяти лет...

БЕРЛИН - ПРАГА - СОФИЯ - ВАРШАВА - ГАВАНА

Начало апреля 1989 года. Первая моя официальная поездка в качестве начальника ПГУ в Восточный Берлин по приглашению руководителя Главного управления "А" МГБ ГДР Вернера Гроссмана.

Я впервые в Берлине, но с Гроссманом встречался в Москве, когда он был первым заместителем начальника разведки, а я работал в информационном управлении. С немецкими коллегами мне приходилось тесно взаимодействовать в Индии, а затем в Иране. Я проникся к ним глубочайшим уважением и, если здесь уместно такое слово, любовью. У немцев можно было учиться преданности делу, способности организовать агентурную работу в самых сложных условиях и, что чрезвычайно важно, обязательности. Если немецкий коллега обещал что-то сделать, можно не сомневаться, что он исполнит свое слово точно и в срок. Пунктуальность и обязательность были непременными элементами наших отношений с представителями и других "братских" разведок, но немцы выделялись и на этом фоне. Меня радовала немецкая основательность в оценке ситуации, в умении разобраться в мутном потоке информации и дезинформации, захлестывавшем все разведывательные службы в Иране. Информации, оценкам и прогнозам немецких друзей можно было верить. Со своей стороны я честно делился с резидентом МГБ ГДР Б. всеми данными, которые были в распоряжении моей резидентуры. Мы редко общались в неофициальной обстановке - работать надо было много, события держали нас в постоянном напряжении. Изредка я бывал у Б., чаще он приезжал в наше посольство. Мы могли гарантировать, что здесь наши беседы никто подслушать не может. Немцы же обнаружили во многих служебных помещениях десятки специальных подслушивающих устройств.

Так что я направлялся в Берлин в самом добром расположении духа, хотя и не без некоторого волнения. Репутация восточногерманской разведки была заслуженно высокой не только в ПГУ, но и среди разведок всего мира. Официальные переговоры с коллегами представлялись делом сложным и ответственным.

Нашу делегацию разместили в пригороде Берлина. Вся атмосфера встречи и общения с коллегами была исключительно теплой, откровенной и товарищеской.

Переговоры с В. Гроссманом и его заместителями прошли по-деловому. Мы обменялись мнениями по ситуации в мире и Европе и пришли к выводу, что при всех положительных сдвигах в обстановке, в частности в области ядерного разоружения, нет оснований для того, чтобы ослаблять бдительность. Разумеется, даже не возникало вопроса о возможности снижения активности наших служб. Более того, мы отметили, что возникают новые международные проблемы, требующие нашего пристального внимания. Переговоры немецкие коллеги с моего согласия записывали на магнитную ленту, и, видимо, где-то в неразобранных архивах МГБ ГДР хранится стенограмма.

Подробные записи вели мои товарищи. Записи были обработаны и по возвращении в Москву доложены запиской ЦК КПСС и в несколько более развернутом виде Комитету госбезопасности. Во время переговоров обе стороны воздерживались от упоминания своих конкретных разведывательных возможностей, то есть не раскрывали друг перед другом агентуры. Это железное правило и условие неукоснительно соблюдалось нами во взаимоотношениях с братскими службами. Очень редко разрабатывались совместные операции по агентурному или техническому проникновению в иностранный объект. Такие операции были исключением, но не правилом. Агентура - это самое ценное достояние каждой разведки, то, без чего служба не может существовать. Наше содружество с восточноевропейскими разведками основывалось на взаимном уважении к интересам друг друга.

Немецкие коллеги не затрагивали вопроса о связях МГБ ГДР с европейскими террористическими группировками. У нас не было ни малейших оснований этот вопрос поднимать. Представительство КГБ СССР при МГБ ГДР не располагало информацией о таких связях, и, думаю, Главное управление "А" к этим делам не имело отношения. Не говорили немецкие товарищи и о деятельности ведомства Шалька Голодковского, занимавшегося тайными коммерческими операциями. Кое-что об этом было нам известно, но задавать прямые вопросы Гроссману мы сочли неуместным и нетактичным. Главное управление "А" к ведомству Шалька отношения не имело.

Ключевым событием визита была встреча с министром государственной безопасности ГДР Э. Мильке. Министр казался личностью почти легендарной. Ему исполнилось восемьдесят лет, по случаю чего он был удостоен звания Героя Советского Союза. Немецкие коллеги упоминали имя Мильке с внутренним трепетом, наш представитель Г. Ф. Титов называл его только "министр".

Министр оказался очень небольшого роста, чрезвычайно энергичным человеком, привыкшим к беспрекословному послушанию. Он говорил один, перемежая немецкий русскими фразами.

Мильке не тратил времени на дипломатические любезности. Его беспокоил усиливающийся нажим Запада на ГДР, непрерывная, изматывающая пропагандистская война против республики. Еще большую тревогу у него вызывало развитие событий в Советском Союзе. Он говорил об угрозе делу социализма, предупреждал о недопустимости утраты КПСС контроля над процессами демократизации. "Это, естественно, ваши внутренние дела, вы можете разбираться в них сами, вы сможете выжить. Но если в СССР рухнет социалистический строй, то рухнет и ГДР. Нас всех и наших детей повесят, не пощадят никого" (Мильке не повесили. Восьмидесятичетырехлетний старик, заключен в тюрьму в 1990 году).