Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили

— никого не желал больше видеть… Уйти б, затеряться вдали одному…

А Доменико бесцеремонно отвязался от Тулио, предлагавшего выпить шипучее, и заспешил за фигурой в белой рубашке; нагнал у самой рощи, но нет, оказалась не ею… Однако человек еле брел, неровный, неуверенный шаг…

— Что с вами?.. А, ты, Эдмондо? Слышишь, Эдмондо?..

Но тот движением ладони, слабым жестом, прибил его к месту. Что за тайная сила лучилась из сверкавших зеленью глаз, зеленых — цвета зажелтевшего в блеске солнца болота… Он присел на том срубленном дереве, но тут же встал, задержал дыханье; вытянув руку, всем существом прислушался к чему-то неясному, дальнему; другая рука сжимала горло, изведенное болью, взбушевавшимся сердцем; так простоял он мгновенье — то самое, когда разом припомнится, промелькнет вся минувшая жизнь, — и упал… упал на колени, повалился ничком, и пальцы вонзились в рыхлую землю… Потянулся… По спине было видно — всласть потянулся.

И когда краса-горожане, постигнув смысл сбивчивых слов Доменико, бросились в рощу и перевернули Эдмондо лицом вверх, обомлели — гордо смотрел он, никого не желал!

И потом, когда уложили его на тахту, не узнали — всем чужой был, свободный, возвышенный, никого не желал, ото всех отчужденный.

И хотя мать его не кричала, седин не рвала, не царапала щек и по голове кулаками не била, увидели, поняли, какова настоящая скорбь, — окаменев от горя, старая женщина положила руку на окоченевшую руку сына, безмерно любимого, гордого, недоступного, и только сказала удивленно:

— Почему не любили тебя, сынок…

Эх, чужое горе…

ПАТРИЦИЯ, УМОРИТЕЛЬНАЯ ОСОБА

Расположились в роще на ярком ковре. За городом проводила яркий весенний день избранная молодежь Краса-города и приставший к ним Александро. Резвые девицы — чуть что — заливались смехом, но веселья не получалось, сидели скучные, даже угрюмые.

— А ты-то что приуныл, Александро?!

— Не знаю, Цилио… С вами не то что затоскуешь…

— Тулио виноват, — капризно сказала Кончетина. — Если он скучает, всех заражает скукой.

Тулио просиял, но промолчал.

— Ну и молчи, будем сидеть повесив носы, — надулась Кончетина. — О-о, кто идет!

— Кто? — встрепенулся Цилио.

— Патриция, умора! Вот повеселимся. Дура дурой, глупее не найти. Говорят, с мужем разошлась недавно. Кумео, цыпленочек, платочек из кармана выронишь… Заведу ее, разговорю, все выложит, позабавимся.

— Что все? — оживился Тулио — молодая женщина была очень привлекательна. — Нет, не выложит, с какой стати незнакомым… Я, например, совсем не знаю ее.

— И я.

— Я тоже…

— Это ничего не значит, она ужасная простушка, не представляете, какая наивная, доверчивая. Увидите, сейчас потеха будет… Перестань, Кумео, уймись, стыдно же… Патриция!

Женщина приостановилась, просияла:

— О, это ты!

— Привет, дорогая, здравствуй! — Кончетина расцеловала ее, и Патриция ответила поцелуем. — Как поживаешь?

— Эх, плохо, плохо, моя дорогая… забыла твое имя.

— Кончетина.

— Эх, моя Кончетина, я очень неудачно вышла замуж.

Кончетина торжествующе оглядела общество.

— Что ты говоришь, в самом деле? Ужасно, моя Патриция, присядь, сядь сюда и расскажи нам…

Все взгляды прикованы были к женщине — на редкость красивой, но лицо ее отмечено было печатью слабоумия.

— Да, ужасно неудачно, — продолжала Патриция. — Мне он интеллигентным казался — образованный, начитанный. Обворожил меня, неопытную девочку… Я ему с первого взгляда приглянулась, оказывается… Тебе же известно, Кончетина, из какой я семьи, какие у меня родители. Знала бы, как он себя вел, войдя в наш дом… Когда садился за стол, мы тряслись от страха — требовал подавать ему на роскошной вышитой скатерти и дюжину шелковых салфеток класть для него, говорил — я интеллигент. И я принимала его за интеллигента. После обеда на скатерть красное вино капал, чтобы узнать, не подадут ли ужин на той же скатерти. Доконала меня стирка, Кончетина, без конца меняла ему наволочки, на одну и ту же дважды голову не клал — с вечера вторую подушку клала ему рядом со свежей наволочкой, ночью просыпался и менял, чтобы морщины не появлялись. Ты ведь знаешь, Кончетина, как меня растили, холили, бабушка пальцем шевельнуть не давала и страшно переживала: неужели, говорит, для того обучалась играть на лире, чтоб стирать и гладить! Нет, он в самом деле оказался деспотом, садистом, а деньги… О деньгах и говорить не стоит — в высшем свете вращался, в карты играл, представляешь! Погряз в долгах, и я продавала свои кольца с изумрудами и выручала его, а что мне было делать, на хлеб, поверишь, на хлеб ни разу не дал денег. Он был просто злодеем, негодяем, а я за интеллигента принимала. Когда я была в положении, а в кухне, скажем, виноград лежал на столе и мне очень хотелось его — я же в положении была, — не смела сказать, не смела войти в кухню.

— Почему?

— Не знаю. Он так себя вел, а я-то за интеллигента его принимала. Окрутил меня, я же не собиралась замуж… Он и сейчас еще завораживает меня при встрече, и я убегаю, а то опять потеряю голову и сойдусь с ним, а быть его женой — ужасно… Домой приходил в два часа ночи, а то и вовсе не являлся, уверял, будто мама его не засыпает, пока он не убаюкает ее и не облобызает руку, а сам, оказывается, к скверным женщинам ходил, представляете, какая мерзость!

Тулио самодовольно оскалился, развалясь на ковре, забарабанил пальцами по колену.

— Я ни о чем не догадывалась, наивная, а он бессовестно обманывал меня… Глупая, интеллигентом его считала. Женщинам почему-то нравятся подобные типы, представляете? И мне вот понравился… А знаете, сколько ему было лет? И сейчас толком не знаю. Когда совершила глупость — вышла за него, уверял, что ему тридцать два, не станешь ведь свидетелей требовать, поверила, а ему сорок один оказалось, нет, он действительно околдовал, какие-то чары применил, зачем бы иначе пошла за него, я совсем не собиралась замуж, представляешь, моя…

— Кончетина.

— Кончетина, на что он меня обрек…

— Ах мерзавец…

— Именно, моя Кончетина, а я его за…

«Женщине надо быть глупой, — подумал восхищенный Патрицией Тулио. — Ничто не красит ее больше глупости, до чего хороша…»

— Пойду, моя Кончетина, мне еще с малышкой гулять, боюсь — проснулась.

— У тебя ребенок есть?

— Да, девочка трех лет, чудесная, — у Патриции на глазах блеснули слезы.

— Всего хорошего, милая.

— Извините, одну минуточку. — Цилио привстал. — Неужели вправду был таким зверем, что вы даже янтарный виноград не могли поесть, — вы, прекрасное существо, к тому же, к то-ому же в то-ом вашем положении?

— В каком положении?

— Ну… — глаза у Цилио лукаво взблеснули. —