Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ЭХ, ПЕРЕМЕНЫ…
Анна-Мария…
И думы и грезы под названием «будто»…
Анна-Мария, идет она будто по улице, улыбаясь застенчиво… В белом платье, в простом белом платье… Идет настороженно, робко ступает, и следы ее… Будто снег идет… Нет, если снег, тогда она в черной блестящей накидке… и видны лишь глаза и темные брови… Продрогнув, подбородок прижала к груди и дышит, дышит в теплый платок, от теплого пара влажнеют холодные губы и так розовеют на чистом лице, падает снег на склоненную голову… Рассвело… До чего неохота вставать, пробуждаться не хочет скиталец, вставать, умываться, лучше думать, лежать и мечтать в ленивой дремоте. Неотвязное «будто», что за слово такое — всемогущее, всеохватное.
— Сеньор, не угодно позав…
— Нет, нет.
— Как угодно, сеньор.
«У-ух, все испортил… Чего притащился… От одного его вида, его красных упитанных щек исчезает желанье мечтать… И трудно потом, трудно вернуть всемогущее «будто»… Скажем, недоступна она, недосягаема… А эти вещи кругом — такие сущие и нереальные…» Натянул одеяло на голову, свернулся калачиком, и медленно, тихо снова выплыло из теплого смутного «его волшебство», «его всемогущество» «будто»… Будто ведет он Анну-Марию по широкому полю, по зеленому полю — почему непременно зеленому, кто обрек нас на это? — по лиловому полю идут они, двое… И вот совсем уже иные краски: над лиловой рекой желтый мост, взгорбленный, шаткий… идут по нему… Доверчиво опирается на руку, пугливая, беззащитная.
В это самое время и Эдмондо лежал у себя на тахте, и внутри у него что-то упорно нестерпимо сверлило… Хотел было подняться и передумал, но потом все же встал, и в глазах потемнело… Недоуменно прижал руки к животу — и словно ножом ударили… Показалось, понятно, и это было «будто» — будто ударили, один был он в комнате, а вообще очень походило на удар ножа. Когда боль отпустила немного, надел шерстяные носки, сунул ногу в сапог, но опять потемнело в глазах. Боль ломила и ноги, кое-как дотащился до окна — за окном стоял пряный весенний день, весь город, кажется, был на улице, так было оживленно, люди гуляли, радуясь набравшему силу солнцу. Невыносимо стало в узкой комнате. Эдмондо потянуло на улицу. Собрался с силами — застегнул пуговки на белой рубашке, и снова закружилась голова…
А Доменико все лежал, лежал и грезил — будто Анна-Мария попала под дождь, под пляшущий, плещущий ливень. Анна-Мария спешит укрыться под деревом, но не бежит, стесняется чего-то, ускорила шаг, стала под зелеными ветками, зарделась, потому что там Доменико… Он накинет свой плащ ей на плечи, заглянет в глаза — пусть опущены веки и смотрит в сторону, бледная, настороженная, чуткие ноздри трепещут, переступает с ноги на ногу, красивая и слабая, беспомощная, неосознанно гордая и печальная. Анна-Мария, с серною схожая…
— Э, извините, может, вам нездоровится?
— Да нет.
«Лучше встать, все равно не даст покоя… Пройдусь по улице… Вдруг да встречу ее!»
А не так далеко, домов через десять, сходил по лестнице Эдмондо, вцепившись в перила, осторожно спускался по ступеням. Но боль скрутила, согнула его в три погибели. Снова схватился за живот, с трудом выдохнул, и стало полегче, оба затихли, он и боль, притаились, словно собирались с силами; тылом ладони осушил взмокший лоб, вышел на улицу, побрел вдоль стены, а если темнело в глазах, прислонялся плечом, приходя в себя. Люди шли мимо, отводили глаза…
«Не даст покоя Артуро, лучше уж встать, — зло отшвырнул ногой одеяло на пол. Схватил рубашку, с остервенением натянул на себя — чуть не изорвал. — Вдруг да встречу ее…»
И гордо сбежал по лестнице, думая об Анне-Марии…
На улицах было оживленно; радуясь весне, прогуливался стар и мал, даже Уго не грозился, но завидев Доменико, побледнел и опрометью кинулся прочь. «Что с ним делается? Как завидит меня, бежит… Странно…»
А Эдмондо припал к стене, стоял, измаравшись голубой краской, мимо шли, отводили глаза, но его не трогало это, ни до кого ему не было дела; удивленно прислушивался к сердцу — колотилось, гневно грозилось, тараторило в ярости, возмущалось, металось, потом затихало, замирало в бессилии, и это было намного страшней, уж лучше б грозилось… Удивляясь себе, тащился Эдмондо к фонтану и, если б не сердце, без особых усилий добрался б — его сторонились, уступали дорогу, отвернулся даже Антонио, гулявший с супругой, даже Цилио пренебрежительно скользнул по нему взглядом, и Тулио насмешливо подумал: «Ого, и он изволит гулять!» А Эдмондо добрел наконец до фонтана, очень хотелось испить воды родного города, но возле каменного льва стояли сам Дуилио и чинный сеньор Джулио, почтительно внимая возмущенной тетушке Ариадне.
— Вы слышали? Вчера вечером какие-то негодники шатались по городу, один забрался другому на голову и заглядывал в окна! Кто они, никто не знает. Скажите на милость, что это за порядки? Что за нравы? Негодники…
— Подглядывание — предпосылка подлости.
Сердце металось прямо в горле. И теперь одного лишь хотелось — повалиться на землю; но здесь, у всех на виду, на виду у людей, отвергавших его, стеснялся Эдмондо, и к лесу побрел, теснило дыханье, через силу глотал затвердевший воздух… Всю свою короткую жизнь искавший товарища, друга
