Мелкий принц - Борис Лейбов

– Не то… – ворчала Алевтина Павловна и перелистывала записи. Начать следовало только с последней точки. Очередной ритуал, кормящий муз.

– Кити подперла кулачками подбородок и поджала губы – так, в представлении сочинителя, героиня капризничала. По замыслу, обиды были Кити к лицу. Она вдруг становилась желанной, как штрудель в пост. Но выходило путано – ведь от волнения вздымалась грудь, хотя в первых главах Кити обладала мальчишеской фигурой и балетной выправкой – что бы это ни значило. Видимо, к середине романа располнела, как ее автор.

Не бывалая замужем, но устроенная отцом, Алевтина Павловна портилась и нравом, и телом. Порча ускорилась после смерти родителя. Можно было пренебречь приличиями и порядками, обедать дважды и чаще лежать. Унаследовав дом, огороды и пекарню с бакалейной лавкой, она постепенно полнела, и от лишнего времени сделалась раздражительной. Резкие черты заплыли. Лицо приняло выражение постоянной доброты. Нервы она лечила сладким чаем, а чай пустым пить было не принято. Отрыдав отца, ревнителя щей и красных рубах, она принялась за роман, который бродил в ней всю ее жизнь, и, отвлекаясь от жизни настоящей, не следила, как та быстро проносилась стороной. В следующую пятницу именины – сорок семь. Алевтина Павловна отхлебнула чай и откусила от сухаря, густо смазанного вареньем. Закусила крыжовником и поморщилась. «Подругу не позову, – решила она. – Слишком на лицо стала стара. Только раздражает. И смеется дурно. Как купчиха».

Тучная и хмурая, как гроза, Алевтина Павловна выдохнула жар кипятка, смахнула со лба испарину и возвратилась к труду.

– Нечего отвлекаться, – саму себя заверила и настроилась.

– Вот! – Уже светало, когда она вчера улеглась, оставив Генриха, томимого ревностью, у перламутровой шкатулки с револьвером. Признаться, оружие в руках любовника было таким же лишним, как берет на голове художника или усы на лице покойника. Видимо, не устоял перед тихой улыбкой и струящимся золотом волос своей и одновременно чужой Кити. Как тут не послать слугу в оружейную лавку?

Нелюбимого мужа Кити Алевтина Павловна в сюжет еще не вплела. Верно, еще не придумала. К середине повествования он все еще был тенью, пропадающей в канцеляриях и ведомствах. Незавидная участь поджидала его, кем бы он ни был. В последней главе Генрих все же убьет его из того самого шестизарядного. Ну а Кити бросится в Неву. Раз уж в реку, то в самую большую. Смерть в канале сузила бы масштаб трагедии. Роковой финал Алевтина Павловна носила под ребром еще задолго до первого написанного слова, которым было «однажды». Развязка и название были ей известны наперед.

Ветер поднял занавеску к потолку. Вырванные, скомканные страницы разнесло по комнате. Алевтина Павловна потянулась было к рукоятке на раме, но небо всполохнуло и залилось раскатным громом, будто Бог поперхнулся и закашлялся, и она, ахнув, осталась сидеть.

– Степан!

По паркету зашуршал старческий мелкий бег.

– Ты чего окна пооткрывал? Мало нам комаров? Простудить меня не боишься?

– Ах, как же это так! Сейчас, сейчас…

Степан не был ловок. С третьего раза рама поддалась и захлопнулась. Старик одолел непогоду. Занавеска смирно повисла.

Постояв виновато с полминуты и не дождавшись предполагаемой брани, он тихо вышел, как крадущийся вор мимо спящего потерпевшего.

– Снова льет, – Алевтина Павловна смотрела на улицу как завороженная. Болела шея, и она терла ее ребром ладони, но от окна не отрывалась. Лужи разошлись, объединились и покрыли дорогу. Березы в соседском дворе сгорбились и заходили маятником. Чумазые дети забрались под лавку и продолжили возню. Пастух прогнал перепуганную корову.

– Любви возвышенной тут взяться неоткуда, – заблуждалась Алевтина Павловна. – Пламя, горящее изнутри, наступило бы тут в навоз. Так автор поселил своих героев в столице. Высокомерного Генриха в Конюшенном переулке. Она была там однажды, еще девочкой, когда отец неожиданно взял с собой на выставку. Ей запомнился нарядный дом с палладианской колоннадой. Лепнины на нем было, как на рождественской елке свечей. Из высокой двери с ручкой в виде львиной головы, прикусившей кольцо, вышел сутулый господин с серым лицом, в перчатках, в пальто с тощим городским воротом и тонкой тростью без изысков на набалдашнике – так, простая серебряная рукоять. Он прошел мимо нее, и все. Больше о городе она не помнила ничего.

Кити (и все же, почему не Катя, вы ведь не встречали прежде Кить, разве что в журналах) жила на Выборгской стороне, где невесть почему в воображении Алевтины Павловны, проживали люди благородные, но от денег пострадавшие, что бы это ни значило.

Страстному, загадочному, сероглазому Генриху детства не полагалось. Он появился внезапно, в третьей главе, как господин в переулке. У Кити, наоборот, воспоминаний о юности было чересчур, и неясно зачем, ведь только травма в балетном классе на экзерсисе служила отголоском грядущей беды. Почти что зарница перед грозой.

Какое же еще детство могла приписать героине автор, как не свое? Придумывать другое? Нет, лучше напомадить и причесать собственное. Только вот сито прекрасного не оставило всего того настоящего, достойного чужого времени. Какая такая грусть в людных залах и первый укол отчужденности? Ведь не было этого. Был хохот, пенье, снегириный румянец, ледяная гора, медовые блины и мужицкие шуточки. Почему Кити не помнит, как редкие тополя торчали из снега, как волосы из плешивой головы? А у основания стволов, у луковиц, сидели бурые дворняги с хмурыми мордами и густым паром из пасти. А летом? Почему ты забыла лесную землянику, нанизанную на травинку? Ведь не было у тебя соломенной шляпы с черной лентой, реющей на ветру. И пароходы ты не провожала, и не видела море. А ездила с соседской девочкой к ее тетке в высокий дом над Волгой. Той самой, которую на именины не позовешь.

Случалось, причем часто, что Алевтина Павловна подолгу не могла подобрать нужного прилагательного. Желания Кити бисером рассыпались по темным углам души. Но какие желания? И пускай бисером рассыпаются разве что прыщи на подростковой рожице, сейчас ее волнуют желания. «Потаенные», – записала автор и замерла. Зачеркнула и написала снова. Не то. Нарратив спотыкался, и текст уступал поперечным мыслям. Независимая рука выводила виньетки.

– Давно не попадался на глаза соусник. Ведь не медный. Неужто Степан, собака, снес… Да и солонку-лебедя вроде как не заметила вчера на столе…

– Степан!

За перегородкой заорала кошка… Видать, на хвост наступил. Плетется.

– Что это, Степан, занавеска моя неопрятна? Все качается. Мешает.

Степан посмотрел на послушную занавеску. Окна еще при Павле Семеновиче ставили. Покосилась, правда, рама, но все не то что сейчас – ни