Мелкий принц - Борис Лейбов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лесной Городок
У меня было две бабушки. Одна обыкновенная. У нее были гуси и печка. Мы с родителями часто к ней ездили. Была и другая, молодая бабушка. У нее была библиотека, бар и проигрыватель с пластинками. Это была единственная бабушка из двух, которая не сажала картошку, и у которой не было мужа. Просто так не было, а не по каким-то трагическим обстоятельствам.
Мы ехали в подмосковной электричке летом, в жару. Юго-западное направление. Интеллигентная ветка, как говорили в нашем дворе в восьмидесятые годы. Была многолюдная пятница. Бабушке пятьдесят лет. Мне семь. Мы сидели друг напротив друга. Я болтал ногами, так как они не касались пола и затекали. Людей видимо-невидимо, и из их частных разговоров собирался как будто пчелиный гул. Был мужик с огромным рюкзаком. Больше, чем он сам. Еще женщина, она стояла в обнимку с рассадой. Кажется, это она сказала: «Вот тут недавно, в лесном городке, мальчишку задавили. Родители ему такую штуку привезли, из-за бугра: музыка на уши надевается. Он поезд-то и не услышал».
Мне очень хотелось поговорить, неважно, о чем.
– Ба, а ты мама папы или мамы?
– Обоих.
– Так не бывает. – Я смеюсь над ее наигранной серьезностью.
– Ты свою маму видел?
– Каждый день вижу.
– Бедный мальчик. Конечно же, я мама твоего папы. И ты это прекрасно знаешь.
За окном тянулось одно и то же. Деревья, деревья, домик. Домик, домик, деревья. Меня зовут Андрей. Мою бабушку – София Борисовна. Она известный переводчик. И дача у нее стоит рядом с дачами таких же переводчиков и писателей. Там почти ни у кого нет картошки. Для меня она всегда останется бабушкой. А эта пятничная совместная поездка останется нашей последней.
– А что мы будем делать на даче?
– Понятия не имею. О том же сейчас думала.
Над перроном гремит механический голос. «Поезд следует до станции Апрелевка. До станции Апрелевка следует поезд». Повис послеобеденный вокзальный зной, но все равно дышалось куда легче, чем в вагоне. Люди не спеша расходились. Бабушка, выкурив две сигареты подряд, так как от самой Москвы терпела, наконец готова была идти. А идти километров пять, не меньше. Мы перешли пути по железному мостику. У бабушки в руках тяжелая сумка. Ее тонкая кисть обвита выпуклыми венами.
– Бабуль, давай помогу?
Она посмотрела на меня по-настоящему. Без наигранности. Так пронзительно, как умела только она. Как будто придумывала мне цену.
– Давай.
Я удивленно взял сумку. Взрослые ведь обычно вежливо отказываются от моей помощи. Я взвалил ее на плечо. Бабушка закурила третью, и мы пошли прямо, через поле, деревню, поле, и так до нашего дома.
– Давай, Санчо! Взялся, теперь не отставай!
Помню, что я невпопад ответил: «А курить вредно». И, немного подумав, спросил, кто такой Санчо.
Когда у тебя короткие ноги и тебе семь, а идти надо долго, да еще и с сумкой, внутреннего места для загородного восторга не остается. Я тяжело дышал и не замечал предгрозовое жужжание насекомых. Не разглядывал стрекоз. Не любовался одинокими корабельными соснами вдоль почти что оранжевого поля.
– Уже близко, Андрюш. Недолго осталось.
«Лучше б сумку забрала, – подумал я и спросил: А мы на речку пойдем?»
– Завтра.
– А почему не сегодня?
Но «сегодня» бабушка уже не должна была расслышать. В воздухе разорвался снаряд грома. Разом стихли и птицы, и насекомые и подул ветер из ниоткуда и, как всегда летом, неожиданно.
– Сегодня не хочу, – безучастно сказала бабушка и пошла дальше, не останавливаясь.
Я уже знал, что мы совсем близко. Я знал эту дорогу. После поля была небольшая просека, а за ней рос черный забор старинного кладбища. Мы шли вдоль кованой ограды.
– Старинное кладбище. Татарское, – сказал я. Надо же было что-то сказать.
Я пытаюсь поспевать за ней и молча проклинаю эту сумку и себя в тот момент, когда предлагал ее понести. Бабушка едва заметно улыбалась.
– А ты знаешь, что татар хоронят сидя?
Этого я не знал.
– Нет. А зачем?
– Ну, наверное, чтоб удобней было.
Мы не дошли всего какую-то сотню метров. Но июльскому ливню этой дистанции хватит, чтобы промочить тебя до костей. Пока ковырялись в заклинившей щеколде, совсем стемнело, и, как часто бывает, чем тебе скорее хочется в дом, тем неподатливей дверь.
Вечером мы сидели на улице. Сидели так, как в городе ни за что не посидишь. Бабушка на скамейке. Она курила. Рядом стояла рюмка, которую она изредка подносила к губам. Она переоделась в простое дачное платье. Волосы ее были распущены, а не собраны в строгий пучок, как когда добирались. Над скамейкой нависал козырек, и по нему барабанил дождь. Я стоял рядом, облокотившись о перила старого деревянного крыльца. На ладошке моей была мокрая земляника. На ступеньке остывал в кружке чай.
– Все, Андрюш. Докуриваю, и идем спать.
– Я так рано не хочу.
– Ничего, после дороги быстро заснешь.
– А ты со мной полежишь?
– Ну вот еще! Ты ж взрослый совсем. Нет, я тебя провожу, а потом еще здесь посижу. Под твоим окошком.
– А татары?
Бабушка засмеялась.
– А что с ними?
– Не встанут?
– Нет. Кто ж в такую погоду встанет?
Мы зашли в дом. Старенький, одноэтажный, салатовый. Две комнаты и чердак. Первая – это большое полукруглое пространство. Здесь и кухня, и столовая, и гостиная, и бабушкин диван. Всего слишком много и все какое-то не советское. Повсюду стопками лежат книги – на неудобном стуле, на плетеном кресле-качалке, на полу. Книги – хозяева дома. Деревянные полы скрипят. Бабушка прошла во вторую комнату, маленькую спальню – квадратик с окном. Это была ее комната, которая становилась моей, когда я приезжал. Она закрыла окно, и занавески послушно повисли. Я разделся и лег на высокую кровать. Такая большая подушка была у меня только там и тогда. И байковое одеяло. Надо мной, в облупившемся багете, висел портрет Мусоргского. Тогда я думал, что это какой-то дачник. Небрит, в халате, не рабочий. По лицу видно, что владел двумя или более языками. Бабушка поцеловала меня
