Письма внуку. Книга первая: Сокровенное. - Виктор Гребенников

Оставшееся на стенках сосудика золото тщательно соскребалось и взвешивалось на аптекарских весах. Вначале процент его был невысок (вибратор улавливал где-то 80 %), мечтою же отца было добиться стопроцентного отделения от песка. Но где набрать для опытов столько золота? Измельчать цепочки-десятки — но они давно уже были проданы в Торгсин. Даже песок — и тот приходилось пополнять: через три-четыре дня тонная куча "худела" на десяток килограммов; отец чертыхался и недоумевал, а мои соображения насчет того, что вся квартира утопает в полуметровом слое пыли от этих самых истершихся друг о друга песчинок, — категорически отвергались: мол заодно с матерью "помешался на чистоте". А аппарат переделывался, совершенствовался, требуя новых и новых испытаний. И тут отца осенила мысль: использовать вместо золота… свинец! То, что он легче золота — так оно и лучше: уж коль частицы свинца будут отделены от песка, то более тяжелый металл — тем паче.

Разноцветные ртутные дымы в нашей квартире заменила свинцовая пыль: отец измельчал свинец и напильником, и наждачным кругом, и молотком… Материала этого хватало с избытком, и громадный вибратор посреди комнаты трясся-крутился теперь почти сутки напролет; комната представляла собою густо-пылевое облако, в котором плавали и те микрочастицы свинца, которые стирались твердыми кварцевыми песчинками с темного мягкого металла. О вредности свинцовой пыли отец тоже ничего не знал, — ну а тем более, я с матерью…

Но вот цель вроде достигнута: вибратор отделяет где-то 98 процентов свинцовых "золотинок". И по заданию Госкомизобретений к нам наряжают комиссию из двух спецов по этим делам, привезших с собою взвешенную щепоть натурального россыпного золота (особенно мне запомнился один эксперт, из НКВД — весь "в коже", и я с любопытством глядел на коричневые толстые бутылкообразные голенища-гетры на пряжках, плотно облегающие ноги выше ботинок, ремень на двух портупеях, тоже с блестящими пряжками и кобурой справа, тоже из толстой кожи, тяжело раздувшейся от револьвера; впрочем, дядька тот был во всем остальном вполне обычным и благожелательным.

Все делалось как можно более беспристрастней и точнее. Порция золотишка всыпана в песок, тщательно перемешана в нем. "Порода" загружена в бункер, включен хронометр. Из устройства полились седые "водопады" песка, комната стала привычно заполняться пылью, эксперты покашливали и дружелюбно посмеивались.

Ртутью в этот раз не пользовались, отбирая из концентрата самые мелкие золотые чешуйки под лупой тончайшей кисточкой. Порция их в плоской посудинке на глаз была вроде бы нисколько не меньше всыпанной, осталось подтвердить это взвешиванием.

Но случилось непоправимое. Отец, торжествуя, засуетился, и нечаянно смахнул посудину с золотинками со стола. Если бы это заметили сразу, то, пожалуй, собрали бы почти всю порцию; но несчастье было замечено через час, когда "песчано-пыльная пустыня", в которую опять превратился наш пол, была частично подметена, частично истоптана. Отцовскому горю не было границ — тем более у экспертов золота уже не было. В результате этой "работы" был составлен длинный, в несколько страниц, акт, в котором, в частности, было сказано что-то вроде такого: "отобранное из концентрата золото было неумышленно сметено со стола автором изобретения"…

Всю свою невероятную досаду отец вскорости, разумеется, выместил на матери: мол она воздействовала на этот процесс "психически". Бедная мама! Будучи, как я теперь хорошо понимаю, тяжело больным человеком, она сносила эти совсем не заслуженные упреки и сумасбродства, и ни одна живая душа ее не понимала и не выручала — даже я, много чего уже соображавший: мне ведь было 12–13 лет, а это не так уж и мало.

По-хорошему, отцу следовало немедля отложить все свои изобретательские дела и срочно найти хороших врачей, чтобы помочь жене. Но он и в мыслях этого не держал. И в довершение всего — как гром среди ясного неба: его приказ спешно продать остаток Дома и всей семьей навсегда уехать из незолотоносного Крыма. Куда? А в Кокчетавскую область, где, как вычитал в газете отец, относительно недавно начали разрабатывать богатое золотое месторождение. Там он предполагал наконец блеснуть своим Вибратором.

Увы, ни с кем не списавшись.

Именно это обстоятельство повлекло за собой целый ряд трагических последствий.

Будучи увлеченным самой яркой и кажущейся чрезвычайно разумной идеей, никогда так не поступай, очень тебя прошу, дорогой мой внук…

Письмо двадцать девятое:

СКАЛКИ

О своем Крыме я, наверное, мог бы рассказывать тебе бесконечно, и не только потому, что безумно люблю этот родной мне кусочек земли с его благодатнейшей природой, тогда еще не очень изувеченной людьми (от нее остался сейчас разве что климат, не знаю, надолго ли), а больше всего оттого, что именно в детстве, когда глаза и мозг наиболее восприимчивы, то увиденное, прочитанное или услышанное, врезается в память навсегда (в чем ты, конечно, уже и сам убедился).

Тому я могу привести, без преувеличения, многие сотни примеров. Вот лишь один. Для сокращения пути с наших улиц вниз (или вверх) мы в детстве пользовались не городскими лестницами, а крутой головоломной тропинкой, по которой не полезет ни один здравомыслящий человек. Так вот в один из отпусков в семидесятых годах я, уже, казалось бы, закоренелый сибиряк, рискнул — была не была! — под покровом темноты пролезть по этой тропке вверх. И — о чудо! — руки-ноги сами ловили нужные ямки, бугорки и трещинки — так глубоко они врезались в память, в которой находились невостребованными почти полвека; через пару минут я уже был на "Макуриной горке" — рядом со своею улицей.

У подножия этих обрывов — выступы, их мы называли скалками, — бил сильный родниковый фонтан. Он был обстроен красивым цилиндрическим как бы зданием, из глухой стены которого торчала труба, загнутая вниз, откуда непрерывным мощным потоком текла вкуснейшая родниковая вода. Мы его так и называли "Круглый фонтан", и иногда бегали туда вниз с бидончиком, чтобы доставить домой этот изумительно прозрачный холоднющий напиток, заметно отличающийся от той воды, которую развозил по нашей улице турок-водовоз в деревянной большущей бочке на лошади. Водовоз громко кричал "воды-вода", и к нему спешили хозяйки с ведрами. Особенно запомнились мне пахнущие травой и еще чем-то очень домашним мягкие губы его серенькой смирной лошади, и еще головной убор хозяина, восседавшего высоко на козлах: на фоне синего крымского неба ярко-красная турецкая феска смотрелась в каком-то незабываемо-колоритном сочетании. Ведро воды стоило пол-копейки (такая монетка имела хождение даже в начале тридцатых), два ведра — копейку. И все равно вода из Круглого фонтана была куда вкуснее; как я потом узнал из книг, он бил здесь практически вечно и числился в списках самых мощных городских фонтанов; к сожалению, после войны он оказался за чьим-то "спецзабором", и больше я его не видел.